Это обстоятельство изумляло всех, и больше всего Протасова, который не вытерпел, возмутился и решил «как следует поговорить» с этим «прокаженным идиотом».
Переговоры, впрочем, не состоялись, так как Арлюк не пожелал вести их, и Протасов вознегодовал еще пуще.
Ты болван, кричал ему Протасов, стоя за десять шагов от Арлюка, ты тупое животное.
Но тот как будто не слышал этих приветствий.
Единственный человек, которого терпел Арлюк, был Петя, и то, быть может, потому, что ему приходилось жить с ним в одной комнате.
Еще задолго до окончательного выздоровления Арлюк проявлял склонность к какой-то странной осторожности; он старался пореже встречаться с прокаженными. Петю же терпел.
Вот видишь, она уже сходит, я говорил тебе: я сильнее ее.
С тех пор как начали зарубцовываться язвы, пожравшие арлюковский нос, вытравившие брови, искромсавшие лицо, Арлюк все чаще и чаще начал являться к доктору Туркееву. Тот рассматривал этот процесс как нечто временное и не придавал большого значения начавшемуся улучшению. Арлюк же иначе относился к этому явлению. Он решил: начался исход проказы, и ждал его завершения с упрямством и терпением кошки, караулящей мышь. И когда удивленный Туркеев однажды констатировал отсутствие микробов проказы и объявил Арлюка выздоровевшим, тот выразил желание немедленно уехать из лепрозория. Желание его удовлетворено не было. Арлюк должен был прожить в лепрозории еще некоторое время на испытании.
Один раз он сказал Пете:
Ты ко мне не прикасайся.
Почему? удивился тот.
И чая из моей чашки не пей, и на кровать не садись, и полотенце мое не трогай.
Почему, Арлюк?
Так. Не хочу.
Странно.
И только потом выяснилось: Арлюк боялся заразиться «чужой черной немочью», как называл он проказу. Арлюк держался мнения, будто у каждого человека есть своя собственная хворь и у каждого человека сидит она по-разному: одного терзает, другого милует, один умирает от нее, другой живет целую жизнь, у каждого своя «черная немочь». И каждый организм по-своему ведет с нею борьбу: один справляется, другой нет, у одного человека организм становится сильнее проказы, у другого проказа сильнее организма. «На свете, говорил Арлюк, проказ существует столько, сколько существует больных. Все проказы разные, и к каждой из них человек приспосабливается по-своему. Впусти в человека чужую проказу крышка. С двумя проказами чужой и своей человек никогда не справится».
И вот из боязни, что к нему «прилепится» чужая проказа, Арлюк стал избегать общения с другими больными. В одно из посещений доктора Туркеева он сказал ему:
Теперь я, доктор, чистый, разрешите мне занять комнату на здоровом дворе.
На здоровом дворе? А разве тебе здесь плохо живется? Чего это тебе туда захотелось?
Да так, доктор, боюсь заразиться. Прилепится второй раз значит, аминь!
Постой, батенька, что это ты говоришь? Заразиться? Чем заразиться? Прежде всего ясность: почему ты так думаешь?
Очки доктора Туркеева поползли на лоб, и он заморгал глазами, стараясь понять мысль этого странного человека.
Как чем, доктор, изумился тот, ясно, боль здесь одна проказа.
Постой, батенька, это как же? Да ведь ты ж сам еще такой почти такой, поправился он.
Я знаю, но я ведь уже выздоровел и не хочу, чтобы прилепилась ко мне чужая хворь.
Вон как, пробормотал Туркеев, странно. Но, батенька мой, у нас на здоровом дворе помещений нет, да если и были бы, я не мог бы этого сделать Это чушь, ты нелепость говоришь, голубчик. Вот когда кончится над тобой наблюдение, тогда мы и выпишем тебя совсем.
Этой странной философией Арлюка заинтересовался Протасов. Ему показалось: в ней есть некая доля правды. Если Арлюк настаивает на ней, то, по-видимому, так повелевает ему инстинкт самосохранения, а следовательно, для этого есть какие-то основания. Несмотря на то, что Арлюк уклонялся от встреч, Протасов все же продолжал интересоваться историей выздоровления Арлюка. Один раз он встретил его на больном дворе и еще издали закричал:
Стой!
Арлюк остановился.
Я дальше не сделаю к тебе ни шагу. Ты согласен говорить со мной вот так, на расстоянии десяти шагов?
А что ты хочешь?
Я хочу задать тебе несколько вопросов.
Ладно, говори.
Протасов вынул книжку.
Прежде чем ответить, ты хорошенько подумай, на ветер слов не бросай. Это дело серьезное.
Я же тебе все рассказывал.
Нет, еще не все.
Что же еще?
Ел ли ты какую-нибудь траву месяца за три до того, как начал выздоравливать, ну, например, дикий чеснок?
Дикий чеснок как будто бы ел.
Протасов торжественно отметил это в своей книжке.
Когда купаешься, какую воду ты больше уважаешь, чуть теплую или почти горячую?
Какую придется.
Ну, а если тебе дадут ту или другую какую ты выберешь?
Все едино.
Значит, тебе безразлично?
Все едино.
Так они стояли на расстоянии десяти шагов друг от друга, перебрасывались отрывистыми фразами, которые казались нелепыми и смешными обитателям лепрозория. Но для Протасова все эти никому не нужные детали имели ничуть не меньшее значение, чем для Арлюка осторожное обращение с прокаженными.
Доктор Туркеев никогда не высказывал своего мнения относительно отдельных случаев выздоровления. Обыкновенно он или молчал, или говорил то, что должно понравиться больному, но всегда старался держаться правила: придерживаться истины и не вводить никого в заблуждение.
В Арлюке он сомневался, сомневался даже тогда, когда окончательно выяснилось его выздоровление. Он считал: проказа у Арлюка только «притаилась». Через некоторый промежуток времени она вспыхнет снова. Доктор Туркеев не мог установить длительности этого промежутка, но он был почти уверен: рано или поздно, а болезнь все-таки вернется, и вернется, может быть, в еще более разрушительной форме. Поэтому он не разделял ни возбуждения больного, ни сочувственной радости населения дворов.
Присоединиться к мнению всех значило поверить в чудо, а чудесам доктор не доверял. Он слишком хорошо был знаком с «палочками», чтобы принять на веру их внезапное исчезновение. Туркеев молчал. Он не хотел никого разубеждать.
Зачем говорить человеку о ждущей его близкой смерти после того, как тот отбыл многолетнюю каторгу?
Арлюк сжег все свое старое постельное и носильное белье. Он приобрел «чистое», сменил всю одежду и делал все возможное, чтобы уберечься «от новой заразы»!
Иногда Арлюк мечтал вслух, и Петя, слушая эти мечтания, лежал на своей койке, казавшейся ему пропитанной запахом тлеющего мяса.
Знаешь, Петя, уеду я на свою Екатеринославщину и организую там колхоз. Разведу кур хороших леггорн знаешь, есть такая маленькая курочка, беленькая круглый год несется, каждый день Поправишься приезжай ко мне, будешь работать, и не нужна тебе станет твоя беленькая У нас, на Украине, знаешь какие дивчины не чета этим.
А как ты думаешь, Арлюк, поправлюсь я?
Поправишься, Петро, не горюй. Ты верь, это самое главное. Скажи себе, как я сказал. «Не ты меня, а я тебя, немочь, убью», и убьешь Ты сперва научись «верить и терпеть». Научиться верить большая штука, не каждому дается она Вот ты попробуй
Петя лежал молча, под койкой Дружок щелкал зубами, вылавливая блох.
Арлюк продолжал мечтать:
Заведу я себе хозяйку и заживу разлюли малина Ты как думаешь, пойдет за меня молодая баба или не пойдет? Тут ведь ничего нет такого. Что рожа у меня немного покарябана, так ведь бывает и хуже Человек я еще не старый, а баб теперь хоть отбавляй
Он вдруг оборвал свои мечтания и запел: «Реве та й стогне Днипр широкий». Петя продолжал лежать Ему так хотелось уйти из этой проклятой комнаты вместе с Арлюком, туда, на Екатеринославщину, на Украину, куда угодно, только не оставаться здесь среди прокаженных.