Конечно, я поговорил бы, сказал Протасов.
Ну, вот, продолжал Кравцов. А он не сказал ей ничего. Значит, он скрывал свои язвы? Значит, боялся чего-то? Тут у меня возникает мысль: не скрывал ли он все это потому, что боязнь потерять любовницу останавливала его от этого шага? В таком случае мое обвинение рушится. Но она ведь мне говорила: он любит ее безумно, а если это так, то разве возможна столь чудовищная вещь поставить умышленно лицом к лицу любимую женщину с возможностью заражения? Я, кажется, здраво рассуждаю, Протасов? Теперь, что означает его попытка лечения язвы? Я ведь видел залеченные рубцы Она мне сказала: связь с ним длилась в течение двух лет еще до моего заболевания, и в течение этих двух лет он был здоров. Но ведь в течение двух лет она могла и не заметить признаков проказы так же, как не замечала она их и в тот вечер? А при известной ловкости признаки могли быть великолепно скрыты. Так вот, значит, он лечился? Следовательно, о своей проказе он знал, мало того, он молчал, скрывая болезнь от любимой женщины. Ты представляешь, какая невероятная подлость таится во всем этом происшествии. Два года связи прокаженного с моей женой срок, вполне достаточный для того, чтобы через нее заразить меня. Как видишь, все совпадает, все говорит за меня и против него.
Когда я все это обдумал и пришел к ней высказать свои соображения началась истерика. Она по-прежнему продолжала твердить, что во всей этой истории виноват только я. Странно: ни тогда, ни после она совершенно не беспокоилась о своей судьбе, как будто о ее заражении не могло быть и речи.
Тогда я спросил у нее: почему у меня болезнь начинает только развиваться, а у него она уже заканчивается? Выходит: проказа проявилась у него раньше, чем у меня. Но жена продолжала твердить свое. Она сказала: болезнь у меня могла сидеть годами, а у него проявилась гораздо быстрее. В общем, я не добился от нее ничего и ушел убежденный в непоколебимости моих подозрений. После этого я уже больше не встречался с ней и продолжал раздумывать над мучившим меня вопросом: кто кого? Странно, на меня произвел впечатление последний ее аргумент о разнице организмов и неодинаковости восприятия болезни отдельными субъектами. Почему же он ничего не говорил ей о своей проказе? Может быть, он сам не подозревал о ней, и болезнь выявилась у него совсем недавно, то есть после того, как выявилась она у меня? Над этим вопросом я долго ломал голову и решил в конце концов обратиться к нему. Он испугался моего прихода.
Он думал, что я пришел убить его.
Вы должны ответить на все мои вопросы, и ответить только правдой, сказал я ему, вы отчетливо должны понимать сложившуюся обстановку, пришел я к вам не из праздного любопытства. Мстить не собираюсь, я хочу только выяснить при вашей помощи то, что глубоко интересует меня
Он смотрел на меня с какой-то тупой, раздражающей злобой.
С какого момента вы живете с моей женой?
С того момента, как вы заболели, она не жена вам.
Если вы не хотите, чтоб я называл ее женой, пускай будет так. Меня все же интересует вопрос о сроке вашей связи.
Этого вам не надо знать.
С какого времени вы больны? Когда вы заразились?
Я не знаю, когда я заразился, я знаю только, что заразился, по-видимому, от вас От вас, взвизгнул он.
И вдруг вскочил и забегал по комнате.
Вас надо гнать отсюда дрекольем, завопил он, вы прокаженный, вы знали У вас такая болезнь, и тем не менее вы продолжали жить со здоровым человеком! Это подлость! Подлость!
Тогда я прекратил свой допрос. Весь мир, окружавший меня вместе с проказой, ушел из моего сознания
Я видел только или, вернее, не видел, а чувствовал лицо этого человека с наглыми, лживыми глазами Так совершаются убийства Я ушел тихо и спокойно. Меня не заметил никто. Потом я скитался два года, скрываясь от правосудия. А он знал, подлец! Все знал, задумчиво пробормотал Кравцов и умолк.
Но ведь тебя, как прокаженного, все равно не судили бы. Ни один прокурор не согласился бы требовать заключения тебя в исправдом.
Совсем не в этом дело, Протасов
Эти деньги ты ей посылаешь?
Ей
Наступило молчание.
Не в деньгах дело. Ведь с ней моя дочь, снова заговорил Кравцов. Еще и до сих пор у меня осталось сомнение. Вот уже сколько лет я мучаюсь все над тем же вопросом: я его, или он меня? Ах, Протасов, Протасов как мне тяжело! Как тяжело мне, Протасов!..
Кравцов взялся за голову и медленно отошел к окну. Протасов угрюмо смотрел в пол. Он не знал, что надо сказать, как облегчить эту муку.
Вскоре потрясенный Протасов ушел, а Кравцов так и остался стоять у окна.
Больше Протасову не пришлось повидаться с Кравцовым. Он исчез из лепрозория. Его долго искали. О нем делали запросы, но следы Кравцова потерялись.
После него остались только известные всему лепрозорию картины со странно яркими красками. Остальные исчезли вместе с ним.
7. Петя и Арлюк
Теперь в доме номер восемь, в котором жил Кравцов, стало на одного обитателя меньше. В нем осталось только двое: Сидор Арлюк и Петя Калашников.
Петю привезли сюда полтора года назад. Ему не удалось сдать последние экзамены: разразившаяся болезнь не позволила получить свидетельство об окончании школы и поехать в вуз, о котором мечтал он еще и теперь. Проказа оборвала нить, связывающую его с будущим, теперь Петя не станет уже студентом, он прокаженный.
Впрочем, ему иногда казалось, что у него не та страшная болезнь, за которую живых людей лишают всех человеческих прав и ссылают сюда, в глубь пустой, голой степи, отрывая от дома, от матерей, от товарищей, от уроков, от девушек, от будущего. За что? Какая несправедливость! Разве Петя повинен в том, что он болен?
Несколько раз он собирался бежать из лепрозория, и каждый раз его сосед по комнате Арлюк, словно заранее зная Петины намерения, говорил:
Ты не думай об этом. Все равно воротят Найдут и воротят Это, брат ты мой, не у маменьки и не у папеньки за пазухой Брось
Дни проходили за днями, и были они похожи на листки календаря: оторвали, выбросили, и нет их. Дни не оставляли в памяти никакого следа, как никакого следа не оставляет камень, брошенный в мутные, быстро текущие воды.
Такая пустота была на душе и такая тоска в сердце! И люди кругом такие холодные, ушедшие в себя, такие чужие люди! Даже сами прокаженные относятся друг к другу так, будто они боятся друг друга и стараются друг от друга уйти. А здоровый двор казался ему населенным каменными фигурами, которые зачем-то двигаются, зачем-то лечат их, этих людей, которые никогда не будут здоровыми Единственным утешением в его жизни являлся дневник, который писал он каждый раз, когда Арлюк переставал петь свои унылые песни и засыпал.
В дневнике не было ничего особенного, но написанное в нем являлось для Пети, после матери, девушки и товарищей, самым дорогим и значительным в жизни, ибо дневник заменял ему на больном дворе все: и мать, и товарищей, и девушку.
За полтора года пребывания в лепрозории никто из товарищей к нему не приезжал. Он ждал их каждый день, но день приходил и снова уходил, и говорил Пете, что товарищи к нему не придут и Пете ждать их не надо.
«Неужели я так страшно болен? Неужели я так опасен для них?» думал он, когда солнце, безучастное к его боли, садилось в степи, за горбом дальнего кургана. Два раза в месяц к нему на свидание приезжала мать, и мать не боялась Пети, как и Петя не чувствовал между собой и ею установленной проказой границы. Она была маленькая, сгорбленная, такая грустная, одетая во все темное, и всегда при встрече с ним хотела улыбаться. Она входила в его комнату, садилась рядом с ним на его постель, гладила его волосы, и Петя старался казаться мужественным, он хотел ободрить ее и все твердил матери одну и ту же фразу, в которую ему самому хотелось верить: «Это ничего это пройдет, мама»