А что я говорил! мягко сказал он. Я же говорил! Хорошего человека Даже в экстремальных условиях сделать плохим нельзя. Нельзя!
Они, конечно, тут же и помирились, и оба, затуманившись, обсудили феноменальную способность человека объясняться с себе подобными на тончайшем уровне.
Конечно, другого такого ювелира, как я или как ты, не было и не будет. Ни во времени, ни в пространстве, сказал Светозар Алексеевич. Чудеса!
Спросить академика о Троллейбусе Федор Иванович остерегся. Тихий голос шепнул ему издалека: помолчи об этом.
Часа через два Федор Иванович быстро шел по одной из аллей парка, направляясь домой, то есть к одному из розовых зданий института, где ждала его комната в квартире для приезжих. Вдруг его внимание остановила редкостная фигура осанистый и вельможный бородач, стоявший на перекрестке аллей. Чесучовые серебристо-желтые брюки, чесучовый балахончик с рукавами до локтей, алюминиевые туфли на женских каблуках, кремовая фуражечка с капитанской кокардой. Фигура у него была довольно статная, но с чрезмерным прогибом в талии прогиб этот повторял линию тяжелого, отвислого живота. Бородач за чем-то с интересом следил.
Иннокентий! крикнул Федор Иванович. Он узнал местного поэта Кондакова.
Поэт показал счастливую, похожую на подсолнух рожу:
Ты? Какими судьбами к нам?
И они пошли вместе по аллее, оживленно и громко беседуя. Федор Иванович вскоре заметил, что громкая речь поэта притворство, что их разговор совсем Кондакова не интересует, что он взволнован чем-то. Потом поэт сделал рукой знак: «Минуточку!» и, заработав локтями, виляя, ускорил шаг. Вот в чем дело впереди шла молодая женщина. Поэт что-то негромко сказал ей. Она не ответила. Он ускорил шаг и еще что-то сказал. Она ответила с небрежным полуповоротом головы. Поэт догнал ее и забежал с одной стороны и с другой. Бедняжка споткнулась, он тут же поддержал ее под локоток. Быстро переменил шаг и засеменил с нею в ногу, отставив зад. В конце аллеи женщина остановилась и долго говорила ему что-то педагогическое. Потом пошла дальше, а он остался стоять, поникший, правда, ненадолго. Ликующий подсолнух его физиономии опять развернулся навстречу Федору Ивановичу.
На охоту вышел? спросил тот.
Как ты догадался? Поэт показал все свои кукурузные зубы.
Так у тебя же, наверно, есть
Про запас. Природа не терпит остановок. Послушай, как тебе понравится это? Он замычал, вспоминая какие-то строки, и, загоревшись, стал декламировать, успевая поглядывать и по сторонам:
Ну и как? Поэт взял Федора Ивановича под руку.
Тот знал, что надо говорить поэтам об их стихах:
Здо́рово, Кеша. Особенно это: «На рубахе заплаты, но зато борода». Твой портрет!
Ты что, остришь?
Да нет, ничего ты не понял. Ведь ты же не одежду описываешь, а характер, характер!
Ну ладно, с этой поправкой принимаю. Еще что-нибудь скажи.
Ты имеешь в виду речь Сталина, где он про маленьких людей? Очень здорово! Очень хорошо: «Великаны выходят из рабочих глубин».
Молодец. Еще скажи. Хорошо критикуешь.
«Алмазный плуг» ты это, по-моему, у Клюева стибрил. У него есть такое: «плуг алмазный стерегут»
Еще что? Кондаков отпустил локоть Федора Ивановича.
Еще про ветвистую пшеницу. Пишешь, о чем не знаешь. Про нее рано ты сказал. Злак еще не наливается. Она ведь не пошла у нашего академика. Могут тебе на это указать
Самый худший порок в человеке зависть, сказал Кондаков.
При чем же здесь
Федя, не надо. Не надо завидовать. Стихи уже засланы в набор.
Поэт, не прощаясь, резко повернулся и зашагал по аллее, и вид его говорил, что оскорбление может быть смыто только кровью.
Кондаков умел оставлять в собеседнике неопределенный тоскливый балласт. Все еще чувствуя в душе эту тоску, Федор Иванович вошел в комнату, которая в этом городе была отведена под жилье для приезжей комиссии.
II
На следующий день, в понедельник утром, в уставленном высоченными тяжелыми шкафами кабинете кафедры генетики и селекции сидели, раскинувшись в креслах и на стульях, завкафедрой профессор Хейфец с белым измятым лицом и жгучими восточными глазами, проректор академик Посошков, заведующий проблемной лабораторией доцент Стригалев и два цитолога супруги Вонлярлярские. В самом темном месте кабинета все время бежало вверх фиолетово-голубое пламя спиртовки хорошенькая девушка в очках, научный сотрудник Лена Блажко, варила в большой колбе кофе, разливала по пробиркам, похожим на вытянутые вверх стаканчики, и с изящными полупоклонами, как гейша, подавала собеседникам. Над столом профессора висел большой портрет Менделя. Монах в черной сутане с узким белым воротничком спокойно смотрел сквозь очки, скрестив руки на груди, держал какую-то книжку, заложив в нее палец. Рядом висел в такой же дубовой раме портрет Моргана. Старик с бородкой выглядывал из-за бинокулярного микроскопа, сдвинув очки на кончик носа, скептически смотрел на кого-то. На кого? На яркий цветной портрет Трофима Денисовича Лысенко, который разместился в большой раме напротив. Академик рассматривал в лупу колос ветвистой пшеницы «Тритикум тургидум». По слухам, он ходил с этой пшеницей к самому Сталину. Он будто бы обещал приспособить ее для наших полей, и это должно было дать пятикратное увеличение урожая. Пшеничка-то не пошла, а менделисты-морганисты не пропустили случая, высказались: мол, это дали о себе знать законы генетики, против которых боролся Лысенко, не очень удачно присоединив к своему знамени и имя Мичурина. Эта-то пшеница, похоже, и заставила ученого американца выглянуть из-за микроскопа, собрать на лбу несколько морщин.
В кабинете были уже сказаны первые слова о начавшейся на факультете ревизии, теперь наступила пауза, все задумались, прихлебывали кофе.
У вас все в порядке в ваших записях? спросил профессор Хейфец, ложась локтями на свой широченный стол, разворачиваясь всем корпусом к Стригалеву. Имейте в виду, вы сильно под боем.
Я все проверил еще раз, сказал Стригалев, обугленный худощавый брюнет с длинными нитями седины в непричесанных лохмах. Он был по-летнему в белой рубахе с засученными рукавами. Дайте мне, Леночка, кофейку. Он протянул к Лене плоскую, длинную, волосатую руку.
И Лена, не взглянув, ответила красивым тонким жестом: сейчас, сию минуту вы получите свой отменный, прекрасный кофе. И уже подавала с наклоном головы полную пробирку.
Я боялся, что пришлют этого карликового самца, проговорил с улыбкой академик.
Карликовым самцом здесь называли часто приезжавшего в институт Саула Брузжака, «левую руку» академика Рядно, за его маленький рост и всем известную скандальную связь со студенткой рослой, тяжелого сложения девицей.
Эта Шамкова, она, по-моему, уже аспирант. Саул ее двигает, сообщила Вонлярлярская.
Она у меня, пробормотал, хмурясь, Стригалев. Не знаю, что из нее получится.
Дивны божии дела! проговорил профессор. Известно, что у некоторых пауков, где замечена карликовость самцов, самки пожирают своих супругов По миновении надобности
Ну, Саула не очень-то сожрешь, заметил академик.
То, что Рядно прислал этого Дежкина, надо еще осмыслить, проговорил профессор.
Он был у меня вчера, сказал Светозар Алексеевич. Он далеко не дурачок. Довольно тонок и правильно реагирует Очень хорошо улыбается. Говорит, открыл ключ к пониманию добра и зла. Правда, развивать не стал
Эритис сикут дии, сциентес бонум эт малюм, сказал, кряхтя, Вонлярлярский.
Переведите, пожалуйста, попросила Лена.
Станете яко боги будете ведать добро и зло.
Это змий сказал, надо не забывать, если даже говоришь о человеке, который открыл ключ к пониманию добра и зла, слабо улыбнулся Стригалев, показав стальные зубы. А вы-то, Стефан Игнатьевич, что это вы парадную форму надели? Новый костюм, бантик