Много лет назад, в самом начале трехмесячных сборов для принятия присяги после пяти лет на военной кафедре, Алексей Владимирович, тогда просто Леха, как и все курсанты, в кирзовых сапогах и портянках с запекшейся кровью, регулярно сочащейся из мозолей, кое-как ковылял в строю, выкрикивая слова песни о солдате, собирающемся вернуться через два года при условии ожидания его девчонкой, плакать которой не рекомендовалось. Других вариантов развития событий песня не предполагала, и единственным утешением Лехи было только то, что он не солдат, а курсант, и ждать его надо не два года, а всего-то три месяца. Однако сокращение срока, даже такое значительное, мало что меняло, учитывая непростые обстоятельства непростых людей. Девушка, на которую Леха положил глаз, была весьма привлекательна собой, но проблема коренилась совсем не в этом. Она была дочкой ответственного работника международного отдела ЦК КПСС, и помимо пары дюжин джинсов типа «Леви Страус» и прочих чуждых советской молодежи шмоток могла похвастаться бóльшим числом женихов, чем было у пресловутой Пенелопы за двадцать лет скитаний Одиссея. Сам молодой курсант тоже был не из крестьян. Его семья твердо удерживала позиции в партийной элите одной из пятнадцати социалистических республик, входивших в тогда еще казавшийся незыблемой твердыней СССР. И все же этого было недостаточно для настоящего успеха на таком уровне. Удача улыбнулась Лехе, когда будущий тесть, которого не на шутку расстраивала почти патологическая привычка дочери путать акцент aigu с акцентом grave, не говоря уже о circonflexe в письменном французском, узнал, что потенциальный жених без ошибок и хорошим слогом способен излагать свои мысли и чувства на этом языке. Тогда он, взвесив все за и против и справившись в кадрах о родословной претендента, благословил их взаимоотношения как «полезные». Как ни крути, а английский был не в счет, им владели все надеявшиеся попасть на работу в МИД. Переписка на языке Вольтера придавала неописуемый шарм его длящимся уже почти год отношениям, но в глубине души Леха понимал, что положение его зыбко, особенно сейчас, когда он в курсантской робе часами марширует на залитом солнцем плацу. Вчера он засунул в почтовый ящик уже пятое письмо, и его очень тревожило отсутствие какого бы то ни было ответа. Это не помешало ему заснуть сразу после того, как прозвучала команда «отбой» и покрытая раздражением от холодной воды и бритья тупым лезвием щека коснулась подушки. Он даже успел посмотреть короткий сон, в котором пробирался по крымским скалам, а его двоюродная сестра с каким-то парнем кричали ему что-то с лодки, и сестра держала в руке огромную камбалу. Он отчетливо слышал их возгласы «вставай, вставай!» и правда скала, на которой он лежал, была скорее плоской, чем вертикальной, и не было смысла цепляться за нее пальцами, можно было просто встать. Встав и отряхнув прилипший к нему песок, он удивился, услышав опять тот же голос, на этот раз над самым ухом: «Вставай!»
Открыв глаза и непонимающим взглядом уставившись на дневального, тормошившего его за плечо, Леха понял, что спал. Ему велели одеться, и вслед за дневальным, прихрамывая на натертую ногу, он пошел через плац в штаб части. Они остановились возле двери с табличкой, на которой черными буквами было написано: «Особый отдел».
Первым ощущением будущего Полномочного посла в молодой африканской республике, после того как он врубился, куда его привели, было легкое головокружение и неприятная резь в области надпочечников, выделивших слоновьи порции кортизола. Леха сразу вспомнил, как месяц тому назад его товарищи из институтской общаги затащили его на какую-то сомнительную вечеринку, где почему-то возник довольно скользкий разговор на тему Солженицына, и он вместо того, чтобы открыто и четко выступить против «солжеца», как принято было в общении партийных аппаратчиков именовать Александра Исаевича, решил отмолчаться, не желая портить и без того натянутые отношения с сокурсниками. Не без труда справившись с закостеневшими мышцами спины, он вошел в небольшой чистый кабинет, ярко освещенный лампами дневного света. Сидевший за столом парень в капитанских погонах был не намного старше, чем он, ну может, лет на пять-шесть. Черные как смоль волосы были разделены ровным пробором и зачесаны на правую сторону. Не обращая внимания на вошедшего и представившегося по форме курсанта, капитан продолжал усердно протирать стекла очков, то поднося их к лицу, то отодвигая от себя необычно длинной рукой и глядя через стекло на свет прищуренным глазом. Наконец их чистота, по-видимому, удовлетворила особиста, и он, нацепив очки себе на нос, уставился на вошедшего.
Шпионим, значит! на столе появились все пять писем, отправленных Лехой и, очевидно, не дошедших до адресата. Все конверты были аккуратно вскрыты, и разлинованные в клеточку тетрадные листы с французским текстом, основной смысл которого можно было описать тремя словами «Je taime»[22], были вложены в них лишь наполовину.
Это личные письма, я писал их своей невесте. К Лехе неожиданно вернулось самообладание. Солженицын, очевидно, был тут ни при чем, и это в корне меняло ситуацию с тупым неграмотным выскочкой, решившим обращаться с ним, как с простым солдатским быдлом.
А вот и задание от твоих хозяев, продолжил капитан, положив на стол еще три письма, так же вскрытых. К удивлению Алексея, смотревшего на торчавшие из конвертов листки со знакомым почерком, одно из них было написано кириллицей.
Вот, видно, только в конце вы осознали свою ошибку и, почувствовав провал всей вашей шпионской сети, стали по-русски писать. Ладно, шифровальщики уже работают над разбором твоих донесений. Капитан резко поднялся. Странная сутулость, сочетавшаяся с необычно длинными руками, делала его похожим на грифа, высматривающего добычу. Позвенев ключами, он вытащил из сейфа бутылку грузинского коньяка с синей этикеткой, поставил ее на приставной стол, дотянулся до подноса с графином с водой и как будто когтями зацепил два граненых стакана, чистота которых вызывала глубокие сомнения.
Садись давай! обратился он к курсанту.
Честно признаться, Алексей не знал, как дальше себя вести, сначала его охватил страх, потом возмущение бесцеремонностью и наглостью этого солдафона. И вот теперь по отношению к нему собираются применить такие примитивные приемчики. «Этот военный он реально рассчитывает услышать от меня все сплетни? Разговорить меня каким-то дешевым пойлом?» мысли скакали в голове, не давая возможности сосредоточиться и выбрать наиболее безопасную линию поведения. Капитан наполнил стаканы и пристально, почти в упор смотрел на сидевшего напротив. Леха понял: придется пить. Он отхлебнул половину от налитого. Хитрый капитан сделал глоток поменьше, но все же выпил, чем почти сразу успокоил далеко не глупого курсанта.
Ну, поговорим начистоту! капитан опять принялся протирать стекла очков, он заметно смущался. Закончив с очками и водрузив их на прежнее место, он все-таки решился и изложил ему свою довольно необычную просьбу. Оказывается, у него тоже была девушка. Она, конечно, не знала французского, но в глазах Сергея так теперь капитан попросил называть его, когда они были тет-а-тет, это делало ее еще привлекательнее. Короче, Сирано так немедленно окрестил Алексей капитана, при этом ехидно подумав, как пикантно в их истории длинный нос заменился длинными руками, был, по своему собственному мнению, слаб в эпистолярном жанре. Его пассия была молода, красива и жила в Риге, откуда он и сам был родом. Сердце ее, по словам Сирано, давно принадлежало ему, так же как и его ей. Камнем преткновения оставался ее переезд в Первопрестольную, эту-то задачу и предстояло решить будущему дипломату, используя искусство соблазнения даже самых искушенных, которому, по мнению кэпа, должны были учить студентов МГИМО. Поначалу отнесшись к предложению скептически и даже подумав про себя, что сейчас он умрет со смеха, Алексей после настоятельно предложенной ему второй порции коньяка и видя, как капитан бухает с ним честно, начал думать по-другому. В конце концов, они были почти ровесники, и небольшое приключение не могло никому повредить.