От «хозяина» я и показывает, бросив в рот последний кусочек, решетку пальцами.
Свернул замаслившуюся бумагу, кивнул мне напоследок и пошел приветливо посматривая направо-налево, бросая словечко туда-сюда
Туман развесил сети
Все мое детство было отравлено шнурками на башмаках, с вечными их узлами.
Осознанная слабость не слабость уже, а лень.
Жена цензора вне подозрений.
Лишь ребенок способен, сидя на корточках, беседовать с улиткой. И даже с ее пустым домиком.
От стакана воды со льдом повеяло речным холодом.
Черный, тонкоусый, в белых крагах милиционер-кавказец на перекрестке дирижировал движением, как оркестром.
Волосы у него были промыты так чисто и причесаны так аккуратно, что по пробору пробегал огонек от люстры.
Аристократы Центрального рынка в золотых перстнях.
Редактор грузно нависал над столом, а между тумбами были видны его кокетливо скрещенные ножки в маленьких ботинках.
Власть над вещами женщины проявляют перестановкой мебели.
Ну что ты все плачешь в зеркало!..
1972
Так и ехал по жизни, как в поезде: спиной вперед.
Застекленная касса походила на коробочку, в каких энтомологи хранят свои экспонаты, и кассирша в кружевной наколке сидела в ней, как бабочка на булавке.
Новенькие серебряные крыши райкомов на старых барских особняках.
На тарелку ему положили блин, похожий на Луну в телескоп весь цирках и кратерах.
«Одна. Две. Три» мальчик, стоя в зоопарке перед клеткой с тигром, считает полоски.
Прогуливаясь солнечным днем, он любил наступать на головы теням других прохожих.
С сумраком на лице.
Пока он рассуждал, легкая тополиная пушинка кружилась вокруг его головы и вдруг ринулась, привлеченная током воздуха, и исчезла у него в ноздре.
Леночка Ягодицына.
«Ой, что это вы со мной такое делаете, что мне с вами так хорошо?!»
Тень облагораживает предметы.
Самая пошлая, заляпанная потеками краски чугунная решетка бульвара отбрасывает витую, изысканную, благородную тень.
Будущие дома стоят в лесах, как в железных авоськах.
Возвращаясь ночной порой по переулку, заглянул в лицо встречному и ужаснулся: меж губ у того сверкнул огонь. И только на другой миг понял, что у того во рту горящий окурок.
Ночной парад
Это танки? спросила, проснувшись, жена, когда их рев наполнил комнату и заставил дребезжать стекла.
Танки.
Я накинул пальто и вышел на улицу. Один за другим, кильватерным строем, они шли по Садовому кольцу от «Павелецкой» на полночную репетицию парада. Дул холодный ветер, моросил дождь. Я раскрыл зонт.
Я встал там, где Садовая чуть поуже, здесь танки проходили под светом фонаря. Они шли быстро, непреклонно. В каждом люке торчала голова в шлемофоне. Лиц не разглядеть, но по напряженной неподвижности головы можно было угадать, как они всматриваются в моросящий сумрак.
Свистками, окриками милиционеры согнали в переулок стадо лезущих друг на дружку мокрых легковушек. На тротуарах, где их застала колонна, стояли редкие прохожие, несколько парочек под зонтами. И смотрели, притихшие.
Танки шли по середине Садовой и уходили в туннель.
Я пошел навстречу им, к «Павелецкой», где они появлялись, выворачивая с Зацепского Вала, и шли несколько мгновений прямо на меня. Танки, транспортеры, тяжелые тягачи. Они светили на повороте мне в лицо и будто прибавляли скорость, проносясь мимо. Спереди они были плоско-приземистые, с узкими, как бы прищуренными фарами, казавшимися глазами. Их настоящих глаз смотровых щелей я, сколько ни вглядывался, не смог распознать на скрытых тенью черно-зеленых мордах.
Тягачи с короткими толстыми ракетами были чудовищны, но не производили такого жуткого впечатления, как танки. Они не казались одушевленными. А главное, смутно шевелилась мысль, что они не опасны для этого города. Из окон швейной фабрички напротив торчали головы работниц, они тоже смотрели.
Снова показались танки.
Я повернул к дому. В окне первого этажа сидел, свесив ноги с подоконника, парень в свитере, а на улице перед окном стоял его приятель красивый черноусый мужчина в накинутом на плечи плаще. Он курил и молча смотрел на танки. В глазах его мне почудилась тоска, но может, я сам ее придумал: танки не воспринимались мною как свои. Я вспомнил такое же ощущение осенью 68-го тогда я застал репетицию возле Пушкинской площади. Я стоял у витрины ВТО, танки шли по широкой и яркой главной улице, кажется, был небольшой туман, и какой-то старик рядом нацелил в их сторону свою трость и сказал: «Паф!»
Колонна прервалась, сразу сделалось гораздо тише. Стало слышно, как в одной из желто-синих милицейских машин офицер что-то орет в рацию вперемешку с цифрами и птичьими именами позывных. Потом вдруг бросил рацию, крикнул водителю «отведи в сторону!» и побежал наперерез откуда-то выскочившим автомобилям, тесня их к обочине. Со стороны «Павелецкой» донесся тяжелый равномерный гул двигалась новая колонна.
Я вернулся домой, разделся и лег в постель. Жена что-то мне говорила, но я плохо понимал смысл: неведомая сила заставляла меня вслушиваться в то притихающий, то нарастающий до невыносимого грохота рев танков. Он будоражил и вызывал плохо определимую, гнетущую комбинацию чувств. Я зарывался головой в подушку и одеяло, но рев танков находил меня и под одеялом.
«Да я из тебя могу свистков понаделать!»
Трезв, как бутылка нарзана.
На пустынной горной дороге вдруг открылась за поворотом украшенная лепными фруктами и виноградом арка с выпуклой надписью: «Коммунизм неизбежен».
На руку ему легла кружевная тень ее ночной сорочки.
Душа имеет форму тела.
Неправда, что старики равнодушны к моде. Их просторные брюки, круглоносые ботинки, усы и клиновидные бородки всё по самой последней моде 20-х, 10-х, а то и 90-х годов: в зависимости от возраста.
Тень от носа лежала у него на бледной щеке и, когда он говорил, вздрагивала, как бабочка.
1973
Седой и рыженькая. Его старость простила за молодость ее совсем некрасивое лицо. И оба счастливы.
Терпеть не могу арфу. Булькает.
Откуда-то подул теплый ветер, и зима распустила слюни.
Вагон метро покачивался, свет перемещался, и казалось, что у сидящей напротив женщины бегает по колечку с бриллиантиками голубой и розовый огонек.
Она бросила на него взгляд, легкий, как облачко над вулканом.
Если говорить о необычных ракурсах, то в самом примечательном из них я увидал мир, когда мне было лет одиннадцать и, возясь с ребятами на перемене, я упал на спину и въехал в толпу одноклассниц.
Надо мной во все небо распустились их скрытые обычно от глаз беленькие нижние юбки, в таинственную темноту которых уходили ножки в кремовых чулках.
И мне не хотелось подыматься с пола.
Человек, жующий яблоко, всегда выглядит независимым и счастливым.
Машина с репродукторами прокашлялась и вдруг заорала на всю улицу о правилах перехода.
Металлические крики фазанов.
Сверхчеловеки вечно замахиваются на полмира, а кончают старухой-процентщицей.
С позывами на интеллигентность
Такое костлявое лицо, что наводило на мысль о конструктивистской архитектуре.
Моральные долги можно отдавать деньгами.
Ветер свистит, как далекие реактивные самолеты.
Любовь к самолетам
Брат с приятелем садились на велосипеды и уезжали «смотреть самолеты» в Быково, на аэродром. А я оставался на даче, ждать их и страшно завидовать. Меня не брали, потому что на моем детском велосипеде туда не доехать. У них же были «Орленки», подростковые. А потом они возвращались и рассказывали, как низко, в неправдоподобной близи, над ними пролетало грохочущее железо: вон как то дерево, даже нет как крыша террасы.
Однажды наконец меня взяли: брат посадил на раму. Мы ехали по поселку, потом через железную дорогу, потом по шоссе, через заросшую полынью узкоколейку и уже над головой пролетали самолеты так низко, как никогда в жизни. И вот уже грунтовая дорога вдоль ограды летного поля, и мы лежим в сухой траве у самой колючей проволоки, и велосипеды брошены рядом. А самолеты, идущие на посадку, проносятся на высоте десять метров, нет четыре метра, даже ниже, и хочется сорваться и побежать, но ревущий металл уже промелькнул над головой.