Но брошь для нее сделал мой дедушка (сам он столяр, но у него очень хорошие руки и для работы по металлу), и для этой броши, единственной, мама всегда делала исключение.
Я помню день, когда стоял такой же туман. Я тогда был маленьким, и мы с мамой шли в булочную. Я начинал болеть, чувствовал, как поднимается температура, у меня текло из носа, и я то и дело чихал. А когда чихаешь, это всем известно, невольно закрываешь глаза. И я боялся, что моргну, выпущу мамину теплую руку, а мамы раз, и уже нет. И в таком густом тумане я никогда ее не найду.
Но теперь, конечно, я стал уже взрослым, на занятиях по ориентированию я показывал отличные результаты, и мог сам добраться куда угодно, а если нужно, то и маму спасти. Туман больше не вселял в меня никакого страха, разве что мне не хотелось простыть ведь уже завтра я искупаюсь в море.
В метро мы с мамой встали в конце вагона. Мы никогда не садимся, если можем стоять, такое у нас правило. Ведь люди рядом могут быть усталыми или больными. Я никогда еще не был таким усталым, чтобы ощутить необходимость сесть в метро. А если не необходимо, значит, можно и постоять. Сядет тот, кому это нужнее.
Иными словами: защищать слабого привилегия сильного.
Там нет метро, сказал я. И весь-весь город можно обойти за час. Представляешь?
Представляю, сказала моя мама. Ты, наверное, будешь знать там каждый закоулок.
Да, первым делом я изучу местность.
Вдруг она развернула меня к себе, посмотрела мне в лицо и сказала:
Ты теперь совсем взрослый.
Я сказал:
Да, спасибо.
Нас покачивало, и я думал, так ли это в поезде, так ли это, как здесь, в метро? Кнуты проводов проносились мимо, люди читали газеты, зевали, спали. А мама говорила мне вот что:
Я растила тебя не для себя. Я растила тебя для людей.
Нечто похожее говорила о своем сыне героиня ее любимой пьесы, я сразу вспомнил.
Мама не красится, и я не знаю, почему в ту минуту ее ресницы показались мне темнее. Может, они были влажными. Свет в вагоне, этот простой, золотой, привычный свет, вдруг лег на нее по-особенному, и я увидел ее совсем другой, будто бы незнакомой.
Мне стало стыдно, ведь я уже взрослый мальчик и подобные сентиментальные сцены должны, если уж без них не обойтись, иметь место за закрытыми дверями.
Мама, сказал я. Надо быть сдержаннее. Мы расстаемся не навсегда, а на одно только лето.
Но она сказала:
Я никогда не просила ничего для себя, мне это было противно, я бы себя за такое презирала. Я хотела, чтобы ты принадлежал миру, а не мне.
Я, конечно, стал оглядываться. Но никто нас не слышал и не слушал. Такая личная, странная, возвышенная сцена в утреннем вагоне метро, где все устали и хотят спать. Я стоял, не зная, что сказать. Я был с ней, по существу, согласен. Желание приблизить к себе человека эгоистично по самой своей сути. Человек достояние человечества. Моя мать совсем не эгоистка, и это радует.
Да вот только ресницы у нее действительно были влажные. Она вытерла левый глаз указательным пальцем, поддела ресницы, словно хотела их так расцепить, а может, просто ей стало щекотно. Постояла так, а потом с силой притянула меня к себе.
Меня, двенадцатилетнего.
Арлен!
Я бы никогда ее не оттолкнул, но, скажу честно, я об этом подумал. Я испытал раздражение. Сентиментальность чужда менталитету ответственного гражданина, потому как сентиментальность исходит из индивидуализма. Я сам очень сентиментален, честно говоря, слабодушен, но я стараюсь с этим бороться.
Я сказал:
Мама, я попрошу тебя быть сдержаннее в проявлении своих чувств.
Мне казалось, что все на нас смотрят, но никто на нас не смотрел. Утром люди пребывают внутри себя почти так же глубоко, как и когда они спят. Я отвел взгляд в сторону, на стекло легли наши отражения: мамины светлые, бледно-золотистые, мягкие пряди смешались с моими так легко и просто, до полной неразличимости, наши с ней волосы были абсолютно одинакового цвета. Это зрелище вызывало у меня странное ощущение: неужели я все еще ее часть?
У меня всегда будут волосы того же цвета, что и у моей мамы. Я, наверное, умру раньше, чем она поседеет.
Я сказал:
Все будет хорошо. Верь в меня, и эта вера согреет меня во времена непростых испытаний. Скажи мне, ты будешь заходить к Галечке сегодня?
Завтра, сказала мама растерянно.
Галечка моя двоюродная сестра, дочь маминого брата. Я очень люблю дядю Сережу. Он работает в газете, пишет статьи на военно-патриотическую тематику. Раньше он ходил по кладбищам и писал некрологи, там он встретился с молодой вдовой одного хорошего человека, теперь она моя тетя Ира. Они полгода дружили, полгода страдали, еще через полгода поженились, а еще через полгода родилась Галечка.
Сначала я думал, что появление очередного члена семьи меня не заинтересует, тем более Галечка младше меня на семь лет, вряд ли у нас найдутся общие увлечения. А потом дядя Сережа пригласил нас на новоселье и я увидел Галечку, она лежала в колыбели, и над ней плыли самодельные звездочки на веревочках (их сделал тоже дедушка), эти звездочки позвякивали, ударяясь друг о друга.
Благодаря моей хорошей репутации (я очень ответственный и аккуратный), мне удалось получить разрешение подержать Галечку на руках. Это была совсем-совсем маленькая девочка с ясными синими глазами, она ничего не пугалась, она улыбалась, проявляла здоровую активность, волю к познанию мира и вообще, на мой взгляд, могла бы стать образцом для младенцев всего мира.
Я сразу решил, что всегда буду ей надежным другом и добрым товарищем, стану тем старшим братом, который поможет ей в начале ее долгой и счастливой жизни. С тех пор мои добрые чувства к ней только усиливались. Два раза в неделю я брал Галечку погулять, читал ей книги, играл с ней в игры, учил ее разным социально значимым словам, поддерживал ее, когда она пробовала ходить, бегать, петь, читать, писать.
Я пообещал ей привезти с моря много ракушек, и когда я объяснил Галечке, что такое ракушки, она пришла в восторг.
Галечка растет, и за этим так интересно наблюдать! Теперь глаза у нее не синие, как при нашей первой встрече, а карие, она уже умеет делать кучу вещей, а хочет уметь еще больше.
Конечно, я по ней скучаю!
У меня только один страх (немного эгоистичный): не хочу, чтобы она меня забыла. У детей ее возраста происходит столько всего, вдруг я приеду, а она меня и помнить не будет.
Об этом я думаю сейчас, и в метро я подумал об этом.
Галечка же меня не забудет? спросил я.
Что ты! Когда будешь писать мне письма, пиши и для нее: я ей почитаю.
Она может и сама, ей надо практиковаться, сказал я. И привезу что-нибудь на память. Такое
Я дотронулся пальцем до маминой броши.
Чтобы она могла это хранить.
Отчего-то маму очень расстроили мои слова. Дальше мы ехали молча.
Туман не рассеялся, когда мы вышли из метро. Белое, важное здание вокзала будто плыло в мягком, молочном облаке и оттого казалось немного сказочным, как замок на горе. Высокий шпиль поддерживал грузное, низкое небо, и от этого тоже становилось тревожно. Как воздушный шарик, балансирующий на игле. Но если такое небо лопнет, нас всех зальет водой.
Вокзалы мне нравятся, там всегда людно, а людные места я люблю. На вокзалах теряется ощущение дня и ночи, время там всегда особое, свое, вокзальное.
Мы с мамой достали мой билет, сверились с ним, нырнули в толпу, чтобы найти нужный нам путь.
На вокзале много встреч и расставаний, радости и грусти. Часто на вокзале можно увидеть людей из КБП, однажды, когда мы провожали дедушку в командировку, я видел, как люди из КБП забирали вредителя. Он пытался уехать из города без справки о здоровье, ясное дело зачем. Хотя такие выходки относительная редкость, все-таки они опасны!
Температурные сканеры на вокзале работают непрерывно, однако в большом потоке людей бдительность всех граждан остается необходимостью.