Считай, благословение, весело пояснил лисиный приятель. Как понадобится помощь, приходи к стоячим камням, что на холме за дубравой. Поверни перстенек трижды по солнцу и позови меня.
И, протянув узкую ладонь, представился:
Я И́рбен. А мохнатый негодник Чур.
«Мохнатый негодник» язвительно оскалился и зафыркал мол, еще большой вопрос, кто здесь негодник. Гальяш, озадаченный, ошеломленный, все еще до конца не уверенный, что не спит, руку Ирбена слегка потряс в своей. Рука была, вопреки ожиданиям, живая и теплая.
Га Гальяш, просипел младший Котюба.
Медный перстенек, зажатый в левом кулаке, казалось, обжигал кожу. И в голове странным образом перемешивалось все: матушкины гусыни, лисы, темная листва боярышника, слабый табачный запах от отцовской свитки, волшебные огни, рябиновая вышивка, которая оживала на рукавах не-человека.
За оврагом, за дубравой вдруг тонко и печально, будто большая ночная птица, запела свирель. Раз, другой, третий, тщательно выпевая один мотив, одни и те же слова. Или слово. А может, имя? Ирбен шевельнулся, настороженно прислушиваясь к этому отдаленному зову, и сверкнула яшмовая серьга, и встрепенулись, озабоченно зашептали, чувствуя его беспокойство, волшебные огни.
Надо идти, немного разочарованно сказал лисиный приятель, когда зов свирели за дубравой утих. Если старшие хватятся, будет нехорошо.
И, заметив на лице Гальяша безмолвный вопрос, сделал большие глаза и объяснил громким шепотом, как обычный деревенский парнишка, а не жутковатый выходец из-под кургана:
Попадет же!..
Гальяш, которому от пани Котюбы влетало часто и по самым разным поводам, сразу проникся сочувствием. Ирбен между тем тоненько свистнул, подзывая к себе огоньки. Те, толкаясь и перемигиваясь, ринулись к нему с радостным перезвоном, закружили над растрепанной рыжей головой, над плечами. Один сунулся было чуть ли не в нос Чуру и тот сердито зафыркал и громко чихнул, так что наглый огонек, испуганно вспыхнув, отлетел в сторону.
Ирбен кивнул, тепло улыбаясь, взмахнул рукой и вдруг в один миг сделался языками белого огня, вырос до самых звезд, осветив, как молния, весь темный овраг. Гальяш ахнул, отступил, прикрывая глаза рукавом, но яркий свет опал так же мгновенно, как вспыхнул. Ветер, унося за собой зеленые искры, побежал по воде. И исчез, прошептав что-то в дубовых ветвях на дальнем холме.
В темном овраге, над которым куполом шелкового шатра раскинулось звездное августовское небо, Гальяш сейчас остался один.
Глаза его успели привыкнуть к волшебному свету, поэтому в темноте какое-то время пришлось идти на ощупь, придерживаясь одной рукой за скользкий склон оврага. Ручей лениво плескался рядом, вздыхал и бормотал сонно, и Гальяш вздыхал тоже. Страшновато было: а вдруг сейчас проснешься под отцовской свиткой? Или попробуешь разжать кулак а там ничего и нет? И ничего, получается, не было ни курганных чар, ни чудес. Всего лишь дурной сон, самое то для очередной глупой байки на ярмарке.
Впрочем, тяжесть медного перстенька была самой настоящей, и это немного утешало. Гальяш, пробравшись домой, предусмотрительно снял грязные сапоги на крыльце, чтобы не топотать. Потом прокрался в светлицу и упал на кровать в своем уголке. Так, не раздеваясь, скрутившись в клубочек, и уснул, сжимая левый кулак.
Уснул настолько крепко, что матушка не могла его добудиться с утра. А когда около полудня Гальяш проснулся-таки, растрепанный, в мятой грязной одежде, да завел речь о вчерашнем, мать и вовсе обозлилась. Вообще говоря, она не была злой женщиной и сына любила, несмотря ни на что. Но тем утром ей пришлось одной поспевать по хозяйству, а потом еще разносить по соседям кое-какие товары на продажу. И поэтому из крайне сбивчивого и восторженного рассказа Гальяша госпожа Котюба поняла только, что лисица так и не поймана, хотя сынок вчера чуть не всеми богами клялся, будто изобрел способ избавиться от хищницы. Еще ясно было, что Гальяшик ночью таскался невесть где, потерял вполне добротную отцову свитку и весь, поросенок, вывозился в глине, от сапог до рубашки.
Поэтому Гальяшу снова попало по первое число, на этот раз, для разнообразия, за чистую правду. Гальяш, однако, перенес матушкину карающую длань довольно мужественно, рассудив, что все-таки немножечко виноват.
И пока мать, которая, немного устав ругаться, отправила его мести двор, чистить курятник и полоть огород, у Гальяша было предостаточно времени, чтобы осмыслить все, что произошло. Кольцо он спрятал за пазуху и иногда, приостановив работу, потихоньку проверял, на месте ли волшебный подарок.
Перстенек, пусть и явно волшебный, никуда не исчезал, сверкал веселой медью, правда, лис на нем при дневном свете не двигался, как Гальяш ни присматривался, как ни поворачивал перстенек в пальцах. Госпожа Котюба, по-прежнему сердитая, иногда приближалась, придерживая клетчатую юбку, поглядывала зоркими глазами, как там сынок справляется. Тогда Гальяш торопливо прятал свое сокровище и с утроенным рвением принимался за работу.
На закате материнское сердце немного смягчилось, и госпожа Котюба позвала сына домой подкрепиться и отдохнуть. Там, за молочной похлебкой, правда, не удержалась, заметила не без ехидства: быстро, мол, стемнело. Стало быть, скоро снова проклятая лиса на птичьем дворе появится, снова утащит птицу, и не лишь бы какую, а пожирнее.
И выбирает же! возмущалась госпожа Котюба. Словно замковый кастелян: так и смотрит, чтобы лучшее ухватить. Скоро уж и продать нечего будет!..
Тут матушка, конечно, немного кривила душой: ее птичник, даже с учетом потерь от частых лисиных набегов, был совсем не в таком плачевном состоянии. Однако ей приятно было разбередить свою рану, особенно сейчас, перед непутевым сынком. Госпожа Котюба даже промокнула глаза носовым платком так разжалобила сама себя.
Да не утащит он, мне обещали! уверенно, но немного туманно отвечал непутевый сынок с набитым ртом.
Госпожа Котюба только отмахнулась и, подперев голову рукой, начала скорбно перечислять потери в птичнике, попутно прикидывая, сколько денег могла бы получить, если бы продала всех передавленных лисицей птиц. Хотя бы тому же разборчивому замковому кастеляну пусть бы их княжеские милости лучше полакомились, чем лиса.
Прибыль воображаемая, по крайней мере, получалась прямо-таки неслыханная, и под конец расстроенная госпожа Котюба расплакалась, спрятав круглое лицо в ладонях. Ведь, по ее расчетам, выходило так: если б только удалось продать битую птицу в замок, да еще угадать с продажей под шумное пиршество их княжеских милостей, то можно было бы выручить чуть не столько же, сколько стоил весь птичник, вместе с самыми лучшими несушками и курятником.
От этих неутешительных мыслей у матушки разболелась голова, и она легла спать раньше, наказав Гальяшу сделать еще то и сё по хозяйству. Тот, искренне жалея мать, спорить и возражать, против обыкновения, не стал, хотя не то чтобы рад был слишком усердствовать.
Гальяш задал корма скоту и птицам, подоил коз и отвязал собак, натаскал воды и наколол дров на завтра. Тем временем матушка успела достаточно глубоко заснуть и тихонько всхрапывала в постели за дощатой перегородкой.
А Гальяш присел на скамью у стола и призадумался. Матушку ему было жалко, да и резон в ее словах был. Гальяш задумчиво поворачивал вчерашний подарок в пальцах, слушая, как похрапывает и тяжело ворочается во сне мать. Гальяш, пожалуй, и забыл, когда мать после отцовой смерти в последний раз улыбалась, все птичник и птичник, работа и работа.