Об агрономических новациях деда Леонида Львовича выходца из семьи священников разговор особый: «Огород деда, агронома-докучаевца, знатока почв, давал урожаи неслыханные. Была система перегнойных куч, у каждой столбик с датой заложения. В особенных сарайных убегах копились зола, гашёная известь, доломит и прочий землеудобрительный припас. Торф, привозимый с приречного болота, не просто рассыпали в огороде, но добавляли в коровью подстилку тогда после перепревания в куче навоз получался высокого качества. При посадке картофеля во всякую лунку сыпали (моя обязанность) из трех разных ведер: древесную золу, перегной и болтушку из куриного помёта Соседи смеялись над столь сложным и долгим способом посадки картошки, но осенью, когда Саввины на своем огороде из-под каждого куста сорта лорх или берлихинген накапывали не три-четыре картофелины, а полведра, и некоторые клубни тянули на полкило, смеяться перестали» [Там же, с. 118].
Хлеб пекли сами. Этим, почти ритуальным, действом, происходившим в русской печи, руководила бабка, Ольга Петровна, бывшая дворянка, выпускница Института благородных девиц. Пекли, но не сразу: «Мука должна была с неделю дозревать, чтобы залечились нарушенные внутриклеточные структуры и одновременно разложилась часть жиров с накоплением жирных кислот. Позже, в Москве, мама не уставала удивляться, почему батоны черствеют на второй день. Не может быть, чтобы специалисты не знали, что черствение связано с ретроградацией крахмала и что чем лучше хлеб пропечён, чем он пористей, чем больше в нем клейковины, тем медленнее он стареет. Наш хлеб был мягким неделю. Егорычев рассказывал, как булочник Филиппов проверял работу своих пекарей: постилал салфетку и садился на булку или калач. Если изделие потом принимало прежнюю форму, значит, хлеб хорош» [Там же, с. 126].
Трудолюбие у СаввиныхСтремоуховых соперничало с дотошностью. Особо отличался научным подходом ко всему глава семейства. Взять хотя бы этот случай: «Украли сохнувший в палисаднике дедов дождевик (считалось: чеченцы). Потеря ощутительная: деду приходилось проверять приборы на метеостанции в любую погоду. Дед достал папку с пожелтевшими вырезками из газет 90-х годов Полдня дед перебирал ветхие вырезки и нашёл: чтобы сообщить ткани непромокаемость, нужно 1 фунт и 20 золотников квасцов распустить в 10 штофах воды и добавить уксуснокислую окись свинца. Квасцы дома имелись всегда, окись свинца маме ничего не стоило получить в лаборатории; пропитали чудодейственным составом старую крылатку, которую до этого дед не носил, чтобы не шокировать местную публику, но выхода не было; мама находила, что теперь он похож на Несчастливцева из спектакля Малого театра» [Там же, с. 126].
А теперь к главной героине романа А. Сальникова, основной страстью которой тоже было сочинение стихов, только не заумных, даниило-хармских, а тех, которые бы вызывали эмоции на грани сильнейшего стресса: «Тогда Лена и выразила надежду, что она тоже литератор, потому что, пусть и странным образом, пусть и в малой форме, волнует людей так, что они готовы платить за стишки. Дмитрий как мог своим побитым лицом, выказал молчаливое недоумение. Ну, их тоже приходится писать, тоже придумывать, чтобы пробирало сказала она» [Сальников 2019, с. 197 198].
Ответ собеседника, екатеринбургского сочинителя фэнтези про космические миры, пострадавшего перед этим из-за распространения лениных дурмано-стишков, был как приговор басманного суда без заметных апелляционных перспектив: «Так у литературы эстетическая задача, история какая-то. А у тебя пробирает, сказал Дмитрий. Если и относятся к литературе стишки, то разве что опосредованно. Часть приемов оттуда, не знаю. То, что их, вот, приходится действительно придумывать и записывать. Но на этом ведь всё. Это как, знаешь, или помнишь, в телевизоре советском был жанр каких-то художественных зарисовок, когда рекламы не было и всякой парашей паузы заполняли: природу, там, снимали, улицу. Или во время прогноза погоды пускали снятое в городах. Вот это стишки, извини. Это, повторюсь, разные жанры. Вот есть театр, есть кино, есть литература, есть стишки, которые не искусство вовсе, а просто умение копнуть в себе поглубже, так я понимаю, попытка понять и выразить словом то, как ощущает себя не разум, но психика, как она входящие сигналы принимает, как она себе представляет, что вокруг творится» [Там же, с. 198]
Постойте, это мы написали «без заметных апелляционных перспектив»? извините поторопились Там, где недавний выпускник юракадемии будет полдня растерянно изучать обвинительное заключение, вальяжный адвокат с бабочкой «а-ля Добровинский», думается, вспомнит стоящие на полке любимые поэтические томики «Всемирной литературы» и через два часа настучит на компактном «hp» апелляционную жалобу из двух частей Ну, хотя бы такую.
Часть 1: «Здесь все начиналось исподволь, Лена будто восходила по стихотворению, но не успела зайти слишком далеко, в стишке упоминалась оглобля в сугробе, и Лене вдруг показалось, что вокруг этой торчащей оглобли начал вращаться весь мир: сначала неспешно, локально, а потом всё более ускоряясь и захватывая все больше места, так, что Лена даже ухватилась за край постели, чтобы не упасть, хотя и лежала на спине. На словах И ослик в сбруе, один малорослей неостановимые слёзы восторга перед чем-то необъяснимым потекли у нее по вискам, и, казалось, с такой неестественной обильностью не могут они течь долго, слёзы вроде тех, что могут нахлынуть, если в фильме происходит что-то печальное, но вместе со строками: Весь трепет затепленных свечек, все цепи, // Всё великолепье цветной мишуры // Всё злей и свирепей дул ветер из степи // Все яблоки, все золотые шары {из стихотворения Б. Пастернака Рождественская звезда} Лена оказалась будто перед огромной, гладкой каменной стеной, которой не было конца ни справа, ни слева, ни сверху. Она почувствовала то, что, наверно, по мысли Кубрика, чувствовали обезьяны перед обелиском в Космической Одиссее» [Сальников 2019, с. 82 83].
Часть 2: «Когда Лена посмотрела на бумагу, ее охватило совершенно то же чувство, что она помнила еще со времени, когда прочитала Рождественскую звезду, и которого не испытывала с тех пор ни разу: это было чувство, что речь движется, как непрерывный сильный ветер, пробирая холодом и заглушая все остальные звуки вокруг; начиналось стихотворение так: Это было давно. // Исхудавший от голода, злой, // Шел по кладбищу он // И уже выходил за ворота {из стихотворения Н. Заболоцкого Это было давно}. Накрыло Лену еще до того, как стишок оборвался строчками: В этой грустной своей и возвышенно чистой поэме. Еще на словах: И как громом ударило // В душу его, и тотчас // Сотни труб закричали // И звёзды посыпались с неба {Там же} Лена почувствовала, что душу ее, такую уже устоявшуюся, где всё давно лежало на своих местах: стыд вот тут, страх здесь, ликование вон там, одним движением речи вдруг перемешало и завертело невероятно, похоже по ощущениям на детское чувство пустоты в животе, если дворовую карусель раскручивали слишком быстро» [Сальников 2019, с. 371 372].
Глава 2. «Большое множество простых умов // Живет постройкой карточных домов» (метаморфозы мечты в романе «Авиатор»)
2.1. «Ты у него увидишь груды // Старинных лат, мечей, посуды (авиатор и антиквар)
В знаменитой поэме об ученом муже, продавшем душу дьяволу, есть такие строки:
(из поэмы Иоганна Гёте «Фауст», перевод Б. Пастернака).
Но если главный герой романа «Авиатор» Иннокентий Платонов в юности мечтал стать авиатором, затем учился на художника, но, в конце концов, не стал ни тем, ни другим не к нему ли относятся эти слова великого немецкого поэта?