Однако перемены, последовавшие за падением социализма, привели к быстрым и радикальным изменениям этого положения, особенно в бывшем Советском Союзе, где некогда стойкая интеллигенция оказалась маргинализирована, а с ней утратили свое значение и многие проекты государственного культурного строительства социалистические, национальные или их гибриды, бывшие прежде важной частью сферы ее влияния[21]. Во время полевых исследований на Сахалине в начале 1990-х годов Грант обнаружил, что культурное строительство «лежало в руинах» [Grant 1995:163]. В этих условиях внимание исследователей сфер пересечения культуры и капитализма в бывшем социалистическом мире переместилось от интеллектуалов и их усилий по планированию культурного строительства к ставшей актуальной сфере потребления, что привело к изучению национальных брендов [Manning, Uplisashvili 2007], потребления и товаров массового спроса как национальных символов [Humphrey 2002: 4064; Shevchenko 2008; Klumbyte 2010] и даже к представлению о нациях как коллективных потребителях [Greenberg 2006][22].
Примеры всех этих явлений можно найти в Пермском крае в постсоветские годы. В начале 2000-х годов к ним присоединилась и зачастую превалировала над ними приобретавшая все большее значение сфера культурного производства, в основе которой лежали нефть, нефтяная промышленность и нефтедобывающие районы Пермского края. В главах части третьей описывается это возрождение когорты производителей культуры и менеджеров в сфере культуры сначала в компании «ЛУКОЙЛ-Пермь», а несколько позднее и в пермской краевой администрации. Однако для того, чтобы разобраться с этими производителями культуры, нам нужно взглянуть не только на их предшественников советской эпохи, но и на некоторые модели культурного производства, которые обычно встречаются в государствах, экспортирующих нефть. Терри Линн Карл однажды заметила, что социалистические государства во многом похожи на государства нефтедобывающие. Она говорила о ключевой роли политики в формировании национальной экономики в ситуации, «когда государству принадлежат основные средства накопления» [Karl 1997:189], но ее наблюдение справедливо и для культурного производства, и, если брать шире, для культурной политики[23]. Действительно, многие страны, экспортирующие нефть, имеют особо заметную тенденцию к созданию культурной и исторической идентичности, отчасти потому, что многие из них возникли после освобождения от колониальной зависимости и или национализации своей нефтяной промышленности. Как отмечает Карл, в дальнейшем рост национализированной нефтяной промышленности, превратившейся в ведущий сектор экономики, сопровождал начальные этапы процесса формирования государства, выдвигая на первый план проекты создания идентичности порой даже в ущерб культурному производству и культурной политике. Более того, огромные доходы, поступавшие в государственную казну, позволяли нефтедобывающим странам не только порождать повседневную национальную культуру, но и устраивать грандиозные выставки и фестивали, подобные тем, которые Аптер [Apter 2005] и Коронил [Coronil 1997] анализировали в контексте нефтяного бума 1970-х годов и которые позднее воплотились в блистательных деловых центрах Дубая и Абу-Даби, а по мнению некоторых исследователей [Retort 2005] в мировом порядке вообще.
И. А. Калинин в короткой статье «Прошлое как ограниченный ресурс» прекрасно иллюстрирует некоторые не привлекшие к себе достаточного внимания способы слияния нефти и культурно-исторического производства в России XXI века[24]. Калинин цитирует, например, комментарий, широко распространявшийся в Рунете в 2012 году:
История сегодня, как бы это сказать, нечто вроде полезного ископаемого. И у нас вокруг не только залежи минералов, не только газ и нефть где-то глубоко в недрах. Под нашими ногами целый океан тысячелетней истории. Верхние пласты буквально сочатся ею» [Калинин 2013: 213].
Метафоры и сравнения, связывающие производство истории с производством углеводородов, продолжает Калинин, можно легко найти в выступлениях президента Путина, таких как речь о нравственном воспитании молодежи в 2012 году:
Как показывает в том числе и наш собственный исторический опыт, культурное самосознание, духовные, нравственные ценности, ценностные коды это сфера жесткой конкуренции. <> Попытки влиять на мировоззрение целых народов, стремление подчинить их своей воле, навязать свою систему ценностей и понятий это абсолютная реальность так же, как борьба за минеральные ресурсы, с которой сталкиваются многие страны, в том числе и наша страна [Калинин 2013: 214].
Калинин опирается на неоинституционализм Дугласа Норта (как он представлен в [North, Wallis, Weingast 2009]) в сочетании с предложенным Этьеном Балибаром и Иммануилом Валлерстайном определением экономической ренты как владения, в котором доходы зарабатываются без собственного труда владельца [Балибар, Валлерстайн 2003], и утверждает, что российское государство, восстанавливая контроль над нефтяной промышленностью, одновременно пыталось монополизировать и производство российской истории и культуры, финансируя эти свои усилия за счет доходов от нефтяной промышленности. История и культура две сферы, ресурсы которых являются общим достоянием, но превращаются в источники ренты для элиты, стоящей во главе государственного аппарата. В заключение Калинин иронично предполагает, что будущее за созданием новой госкорпорации «Росистория» (по образцу государственной нефтяной компании «Роснефть»), задачей которой будет прекратить «срежиссированные атаки» на российское прошлое [Калинин 2013: 214].
В середине 2000-х годов в Пермском крае публикация Калинина была бы вполне уместна. Действительно, если рассматривать ее в свете культурного производства в самой Перми и регионе, приведенные Калининым примеры из 2012 года выглядели бы запоздалыми «переселенцами» на уже густонаселенное дискурсивное и материальное поле. Если бы Калинин писал о Пермском крае в середине 2000-х годов, ему даже не потребовалось бы иронизировать напоследок об открытии исторического производства под эгидой «Росистории», потому что главным спонсором исторического и культурного возрождения в Пермском крае в это время была, благодаря своим резонансным проектам в области КСО и активному сотрудничеству с региональным Министерством культуры, именно корпорация «ЛУКОЙЛ-Пермь».
Хотя я рассматриваю некоторые из тех же тем, что и Калинин, мой подход к взаимосвязи нефтяной промышленности и историко-культурного производства в Пермском крае опирается не на неоинституционализм Норта и концепцию ренты Балибара и Валлерстайна, а на уже упоминавшуюся литературу о советском и раннем постсоветском культурном производстве и о культуре как зрелище в странах экспортерах нефти. Эта более широкая перспектива позволяет мне показать, что благодаря развитию проектов КСО в компании «ЛУКОЙЛ-Пермь» появилась новая группа менеджеров в сфере культуры, полем действия которой были как сельские библиотеки и музеи, так и центральные государственные и частные культурные учреждения Пермского края. Многие из этих менеджеров, бывших членов коммунистической партии в основном комсомола и советских деятелей культуры, переживали тяжелые времена после распада Советского Союза. Если, как будет показано в главах второй и третьей, в 1990-х годах развивалась структура региональных политических и экономических элит, основанная на альянсе выходцев из сообщества нефтяников советской эпохи и новых финансистов, то в 2000-х годах к этой элите присоединилась набиравшаяся сил сеть культурных менеджеров, чьей задачей была, в немалой степени, легитимизация процессов социального расслоения и отчуждения, становившихся все более заметными.