Я не дитятко, обиделась Улля, мне уж семнадцать весен. Я от Смородины иду, с Калинова села.
Ого, восхитился Седой, Смородина-река это ж верст сто на север! И про село твое слыхал. Ты чья? Часом не Вышаты-лодочника, он мне прошлой весной задолжал пять червонных, до сих пор не вернул, стервец.
Я не знала своих родителей, призналась Улля, я сирота.
Печально слышать, сказал Седой, я и сам сирота, знаю, какого это: без отца-матери, одному в целом мире.
Погорячился ты с Вышатой, не похожа она на него, сказал Епифан, волос больно уж багряный, что твой рубин Ты не урманка ли?
Улля лишь плечами пожала.
Знавал я одного урманца, продолжал Епифан, так ловко он умел зубы заговаривать, просто диву даешься. Лихой человек! Пришел к нам с купеческим обозом, расположил к себе князя, а потом проник в покои и спер монисто у его жены. Слухи ажно до Новограда дошли, народ об этом полгода судачил, и его лихостью восхищался.
Правда, поговаривали, что княгиня сама вору монисто и всучила, вставил Триша, ее муж взаперти держал, сам-то старой, а она молодая. И ревновал к кажному столбу! А тут как раз вор подвернулся
Чего ж ты брешешь? Какой он старой, зим под сорок ему.
Что он сделал с тем ожерельем? спросила девушка.
Ничего не сделал, промолвил Епифан, украсть-то украл, а вот уйти от погони не сумел он сбился на полуслове и посмотрел на чащобницу недоверчиво. И как же тебя волки-то не задрали по дороге?! Они никогда не брезговали отведать человечинки, особенно в зимнюю пору.
Что ты пристал, вступился Триша, не задрали и хорошо. Повезло девке, в рубахе родилась.
Улля, душа моя, обратился к девушке Седой, а жених-то есть у тебя? А то наш Триша, как до ножки твоей дотронулся, так с тех пор глаз от тебя оторвать не может. Занемог.
Тут мужики залились диким хохотом, даже Триша хохотнул. Лесовичка же покраснела.
Ты, девка, не обижайся. Внимания на нас, дурней, не обращай, продолжал довольный своей шуточкой Седой, мы тебя не тронем. Ты не думай, мы не какие-нибудь лиходеи, мы вообще-то охотники. Вишь ли, на медведя идем. Как косолапого завалим сразу в городец двинем, оттуда потом парни придут, погрузят медведко на сани. Нам только бы его завалить.
Медведь-то спит зимой, заметила Улля.
Это медведь-шатун, ломыга. Умен, гад. Последнюю корову у Трифона сожрал средь бела дня, а он и не заметил!
Никогда не охотилась на медведя.
А на кого охотилась? заинтересовался Епифан.
Я больше до грибов охотница, призналась девушка.
И как же тебя занесло за сотню верст от родного порога? спросил Седой. Блуждаешь в одиночку по Лесному морю. Епифан правду сказал: здесь всяк до добычи падок.
Знаю слова заветные, чтоб зверь не тронул, а иду в Искону.
Зачем?
Девушка покачала головой, мол, не скажу.
Что ж, каждый имеет право на секрет, сказал Триша.
До рассвета еще есть время, надо всем поспать, говорил Седой, бдеть у костра станем в черед. Я первый. А ты, девка, отсыпайся, поможешь нам с медведем.
Улля пожала плечами.
А можно я еще у костра посижу? спросила лесовичка.
Тогда с тебя история, ответил Седой, у нас так принято: сидишь у костра, расскажи историю.
Триша и Епифан, уже было залезшие в мохнатые мешки, высунулись обратно.
Боюсь, вы не сочтете мои истории интересными, сказала девушка.
Сочтем-сочтем, подхватился Триша, у нас принято рассказывать истории, а интересные или нет, это не важно. Главное: правдивые. Расскажи-ка нам правду.
И подсядь уж поближе к костру, добавил Седой, чего ты хоронишься от огня?
Чащобница придвинулась, и языки пламени ярко выхватили из ночной темноты девичье лицо.
Ладно, хорошо. Одним летом пошли деревенские девушки в лес по ягоды, ну и я с ними напросилась. Было это давненько уж. Я по десятому годку. Девушки далёко не полезли, испугались по чащам лесным шастать. А мне-то, дурёхе, любопытно, чего это все чащу пугаются. Они всё по местам хоженым топтались, а я в самую затемь побрела. То тут полянку найду, то там. Земляника красным ковром под ногами раскинулась, черника так и просится в корзинку, чуть дальше прошла, а там малины непролазно. Набила я корзину с горкой, и вдобавок наелась до отвала. А солнце уж к закату клонится, думаю, пора и честь знать. Ну, и двинулась обратно. Вышла из лесу-то, гляжу, стоят мои подружки; у меня-то корзинка полнёхонькая, а у них и донышко не покрыто. Взяла их зависть лютая, что они домой порожними придут. Окружили меня и косятся так нехорошо, думаю, вот сейчас прибьют и закопают под ракитовым кусточком, Улля замолчала и выжидающе посмотрела на охотников.
Ну, и чем дело кончилось? не выдержал Епифан.
Проснулась Улля от того, что кто-то ее легонько трогал за плечо. Это был молодой Триша.
Вставай, милая, пора.
Очень хотелось повернуться на другой бок, чтоб досмотреть сон, что приснился под утро. Вот всегда так, как только под утро снится хороший сон, так кому-то тут же приспичит тебя будить.
Всю охоту проспишь, шепнул ей на ухо Трифон. Его теплое дыхание обожгло ей щеку, и девушка нехотя вылезла из мешка. Чтоб не ощущать это дыхание снова.
На вон, ножик поточи, сказал Седой, швырнув ей точильный камень. Епифана не было, может, отлучился за дровами?
Позавтракав остатками хлеба, они тронулись в путь: сквозь поросль ольхи в чащобу. Улля чувствовала себя куда лучше. Нога не ныла, хорошо держала спасибо юному костоправу.
Так скоро к медведю-то придем? спрашивала лесовичка.
Не боись. Уже скоро, отвечал вихрастый Триша, тащивший большую заплечную котомку и охотничье копье, ломыгу-то, его загодя слышно.
Седой ушел на пятьдесят шагов вперед, у него был крепкий лук и десяток стрел в колчане, то и дело он останавливался, прислушиваясь.
Епифан, по словам охотников, отправился восточнее поразведать зверя. Седой мелькал далеко впереди, Улля даже испугалась, что они с Тришей его и вовсе потеряют.
И вдруг раздался крик филина. Седой сорвался на бег, Триша припустил следом, Улля побежала за ними со всей прытью, на какую была способна. Нога, только-только переставшая болеть, снова заныла, и девушка поминутно спотыкалась. Заутра плетеная коса била её промеж лопаток, и по спине, по спине: точно злая мачеха. Шапку-треух она засунула в мешок к Седому. На охоте, поучали мужики, шапка будет помехой, чтоб не стесняла движений в мешок её. Сказать по правде, Улля не очень понимала, какая им понадобится помощь в охоте на медведя, но зато точно знала, что бы с ней случилось прошлой ночью, если б она не повстречала в лесу этих охотников.
Вышли к проселочной дороге, по ней навстречу бежал Епифан, махал руками, точно мельница. И бросился в кусты на другой стороне дороги. И вдруг оттуда, откуда он бежал, раздался цокот копыт. Из-за поворота показалась тройка лошадей, запряженная в сани. Мужик, сидевший на облучке, что-то напевал, как ямщикам положено по их роду деятельности. Сани нагружены были мешками, а на мешках сидели грузный мужчина в распахнутом тулупе, с добрым животом, начинавшимся чуть не от шеи, и мальчонка. За санями следовали трое всадников, вооруженных копьями: охрана обоза.
Погодь, проедут, тогда дальше пойдем, шепнул Седой и присел на корточки за кустами, на взгорке. Улля тоже присела, опустив одно колено в слежавшийся снег: с дороги их не заметишь, а им всё отсюда видать.
Не шуми, опять прошептал Седой. А когда обоз поравнялся с их укрытием, неожиданно толкнул ее в спину, да с такой силой, что она вывалилась на дорогу аккурат лошадям под ноги.
Тпру-у, заорал ямщик, осаживая коней. Телега подалась вперед, мальчонка, сидевший сзади, едва не скатился с мешков. Улля больно ударилась локтем о камень.
Откуда ты тут взялась!? заорал ямщик, чего под копыта лезешь, курва лесная?!
Всадники, скакавшие за санями, подъехали к ней и окружили с трех сторон.