Стоит ей сказать — и мир будет переписан. Прежде ее голос рождал лишь прерывистые вздохи, подгоняющие семяизвержение.
Прежде ее крики могли лишь предвосхищать несчастья и обольщать, выманивая ничтожную милость. Теперь же ее голос сам стал милостью и несчастьем.
От этих мыслей у нее закружилась голова.
Она смотрела, как писцы записывают ее приговор. Она быстро научилась скрывать свое ошеломление. Она снова поймала себя на том, что прижимает руку — левую руку с татуировкой — к животу, словно то, что зрело в ее утробе, было священным даром для всего сущего. Может, весь мир вокруг — ложь, но ребенок в ней... Ничто другое не дает женщине большей уверенности, даже если боится.
Какое-то мгновение Эсменет наслаждалась ощущением тепла под своей ладонью, уверенная, что это всплеск божественности. Роскошь, власть — это мелочи по сравнению с другими, внутренними переменами. Ее чрево, бывшее постоялым двором для бесчисленных мужчин, отныне стало храмом. Ее ум, прежде пребывавший во мраке невежества и непонимания, стал маяком. Ее сердце, прежде бывшее помойкой, стало алтарем... для Воина-Пророка.
Для Келлхуса.
— Граф Готьелк,— продолжал Верджау,— трижды ругал нашего господина.
Она отмахнулась.
— Дальше.
— При всем моем уважении, госпожа, мне кажется, что это дело заслуживает большего внимания.
— Скажи мне,— раздраженно спросила Эсменет,— а кого граф Готьелк не ругал? Вот когда он перестанет прохаживаться по поводу нашего владыки и господина, тогда я буду беспокоиться.
Келлхус предупреждал ее насчет Верджау. Этот человек недолюбливает тебя, говорил он, потому что ты женщина. И по природной гордости. Но поскольку и Эсменет, и Верджау понимали и принимали его бессилие, их отношения стали скорее соперничеством брата и сестры, а не противостоянием врагов. Странно иметь дело с людьми и знать, что никаких тайн не утаишь, никаких мелочей не скроешь. На взгляд постороннего, их противосто-
яние было помпезным, даже трагическим. Но между собой они никогда не думали о том, что скажут другие,— ведь Келлхус был уверен, что они все понимают.
Эсменет одарила Верджау извиняющейся улыбкой.
— Прошу, продолжай. Он недоуменно кивнул.
— Среди айнонов еще одно убийство. Некто Аспа Мемкумри, из людей господина Ураньянки.
— Багряные Шпили?
— Наш осведомитель утверждает, что так.
— Осведомитель... ты имеешь в виду Неберенеса.— Когда Верджау кивнул, она сказала: — Приведи его ко мне завтра утром... тайно. Нам нужно точно узнать, что они делают. А пока я переговорю с нашим владыкой и господином.
Лысый наскенти отметил что-то на восковой дощечке, затем продолжил:
— Граф Хулвагра был замечен за отправлением запрещенного обряда.
— Пустяки,— ответила она.— Наш господин не запрещает своим слугам иметь суеверия. В основе верности лежит не страх, Верджау. Особенно если речь идет о туньерах.
Снова росчерк пера, повторенный всеми писцами. Секретарь перешел к следующему пункту, на сей раз не поднимая глаз.
— Новый визирь Воина-Пророка,— сказал он бесцветным голосом,— кричал в своих покоях.
У Эсменет перехватило дыхание.
— Что он кричал? — осторожно спросила она.
— Никто не знает.
Думать об Ахкеймионе всегда было немного горько.
— Я сама с ним поговорю... Ты понял?
— Понял, госпожа.
— Что-нибудь еще?
— Только списки.
Келлхус призвал Людей Бивня следить за своими вассалами и вообще всеми людьми, даже самыми знатными, и доносить о лю-
бых несоответствиях в поведении или характере — обо всем, что могло указать на подмену человека шпионом-оборотнем. Имена таких подозреваемых заносили в списки. Каждое утро десятки, если не сотни айнрити собирались и проходили пред всевидящими очами Воина-Пророка.