Найюр обернулся и на пороге соседней комнаты увидел шлюху колдуна. Мгновение они просто смотрели друг на друга, одинаково ошеломленные.
— Ты не сделаешь этого! — вскричала женщина пронзительным от ярости голосом.
Эсменет вошла в детскую, и Найюр попятился. Он не дышал, словно больше не нуждался в воздухе.
— Это все, что осталось от Серве,— сказала она. Голос ее был тихим, умиротворяющим.— Все, что осталось. Свидетельство ее существования. Неужели ты и это у нее отнимешь?
«Доказательство ее существования».
Найюр в ужасе смотрел на Эсменет, затем перевел взгляд на младенца — розового на шелковых голубых пеленках.
— Но его имя! — услышал он чей-то крик. Слишком бабий, слишком бессильный, чтобы принадлежать Найюру.
«Со мной что-то не так... Что-то не так...»
Эсменет нахмурилась и хотела что-то сказать, но тут в комнату через обломки двери, высаженной Найюром, влетел первый стражник в зелено-золотом мундире Сотни Столпов.
— Мечи в ножны! — закричала Эсменет, когда солдаты ввалились в комнату.
Караульные воззрились на нее с недоумением.
— В ножны! — повторила она.
Стражники опустили мечи, хотя по-прежнему сжимали рукояти. Офицер попытался возразить, но Эсменет яростным взглядом заставила его замолчать.
— Скюльвенд пришел преклонить колена,— сказала она, повернув свое накрашенное лицо к Найюру,— и почтить первородного сына Воина-Пророка.
И Найюр осознал, что уже стоит на коленях перед колыбелью, а глаза его широко раскрыты, сухи и пусты. Ему казалось, что он никогда не встанет.
Ксинем сидел за старым столом Ахкеймиона и слепо глядел на стену с почти осыпавшейся фреской: кроме пронзенного копьем леопарда, чьих-то глаз и конечностей, ничего не разобрать.
— Что ты делаешь? — спросил он.
Ахкеймион постарался не обращать внимания на предостерегающий тон друга. Он обращался к своим жалким пожиткам, разбросанным на кровати.
— Я уже говорил тебе, Ксин... Я собираю вещи. Перебираюсь во дворец Фама.
Эсменет всегда насмехалась над тем, как он собирается, составляя список вещей, которых всего-то было по пальцам перечесть. «Подоткни тунику,— всегда говаривала она.— А то забудешь свои маленькие штучки».
Похотливая сука... Кем еще она может быть?
— Но Пройас простил тебя.
На сей раз Ахкеймион обратил внимание на тон маршала, и это вызвало у него гнев вместо сочувствия. Ксинем теперь занят только одним — он пьет.
— Зато я не простил Пройаса.
— А я? — спросил Ксинем.— А что будет со мной?
Ахкеймион поежился. Пьяницы всегда как-то особенно произносят слово «я». Он обернулся, стараясь не забыть о том, что Ксинем — его друг... единственный друг.
— Ты? — переспросил он.— Пройас до сих пор нуждается в твоих советах, твоей мудрости. Для тебя есть место рядом с ним. Но не для меня.
— Я не это имел в виду, Акка.
— Но почему я...
Ахкеймион осекся. Он понял, что на самом деле имел в виду его друг. Ксинем обвинял Ахкеймиона в том, что тот его бросает. Даже сейчас, после всего случившегося, Ксинем осмеливался обвинять его. Ахкеймион вернулся к своим жалким пожиткам.
Словно его жизнь и без того не была сущим безумием.
— Почему бы тебе не поехать со мной? — проговорил он и поразился неискренности собственных слов.— Мы можем... мы можем поговорить... с Келлхусом.
— Зачем я Келлхусу?
— Не ему — тебе, Ксин. Тебе нужно поговорить с ним. Тебе необходимо...
Ксинем сумел бесшумно выбраться из-за стола и навис над Ахкеймионом — косматый, жуткий, и не только из-за своего увечья.
— Поговорить с ним! — взревел он, хватая друга за плечи и встряхивая.