Несмотря на откровенно скандальный характер истории, рассказанной Вербицкой, нельзя исключать возможность того, что к бегству Тэффи был причастен другой мужчина. В ряде ее произведений изображаются женщины, томящиеся в провинции во власти мужей-тиранов, а в двух случаях возможность сбежать от них связывается с мужчинами, которым, как выясняется, не стоило доверять[62]. То обстоятельство, что единственным основанием для развода с женой в России конца XIX века была совершенная ею супружеская измена, придает версии Вербицкой еще большее правдоподобие [Hutton 2001: 30]. Более того, описание реакции семьи Дэзи на ее возвращение в Санкт-Петербург вполне может соответствовать ситуации, в которой оказалась Надежда. Дэзи утверждает: «она [кузина] и вся родня моя встретили меня как врага. Они не могли мне простить моего развода» [Вербицкая 1915: 210]. Семья Дэзи отказывается принять ее обратно, и хотя мы не знаем, столкнулась ли Тэффи с такой же враждебностью родных, в воспоминаниях одной из ее современниц отмечается, что в начале своего творческого пути она жила в убогой обстановке:
Она жила где-то на Лиговке, в более чем скромных меблированных комнатах «у чухонки». В ее комнатушке стоял диван, из которого вылезали конский волос и мочала, на столе шипел плохо вычищенный самовар и лежали в бумаге сыр, масло и колбаса по-студенчески. Сама хозяйка в красном бумазейном капоте, с короткими рукавами, открывавшими очень красивые руки, полулежала на диване, а у ног ее в позе Гамлета лежал влюбленный в нее молодой критик [Щепкина-Куперник 1959: 280].
В начале литературной деятельности ей также пришлось бороться, тем более что она относилась к независимым женщинам-писательницам, в конце XIX века ставшим весьма многочисленными и зачастую прозябавшим в большой нужде[63].
Кроме того, за десять лет, минувших после отъезда Надежды, литературный мир Санкт-Петербурга претерпел разительные изменения. Робкий эстетизм 1880-х годов сменился творческим подъемом в искусствах, ознаменовавшим начало эпохи, которую позднее назовут Серебряным веком и которая продлится примерно четверть столетия[64]. Молодые поэты 1890-х годов, под влиянием европейского (в первую очередь французского) модернизма именовавшие себя символистами, отвергали меркантильное, буржуазное общество и утверждавшуюся им эстетику реализма и в протесте против нее пускались на поиски трансцендентных духовных ценностей, которые, по их мнению, постигаются не рационально, но интуитивно, посредством символов и переноса акцента на могущество звука и ритма, зачастую в ущерб смыслу. Русскому символизму 1890-х годов было присуще декадентство симптом тоски конца века, также позаимствованный у французов (эти термины фактически использовались как синонимы). Декаденты концентрировались на мрачных, трагических сторонах бытия, от заурядности и уродства современного общества до ужасов, таящихся в мире природы, и демонических сил, управляющих вселенной. Пытаясь противостоять этим ужасам, они предавались культу собственного «я», превращая свою жизнь в произведение искусства. В некоторых случаях это выражалось в прославлении в творчестве (и в жизни) безудержного гедонизма, стремления к наслаждениям, к каким бы последствиям оно ни приводило.
Одни восторгались поэзией символистов/декадентов, но у других ее зачастую непроницаемая туманность и шокирующее содержание становились объектами насмешек. В ранних сатирических произведениях Тэффи такое насмешливое отношение проявляется со всей очевидностью, хотя использование символов и изысканная звуковая инструментовка в ее серьезных стихотворениях свидетельствуют о том, что и она испытала на себе влияние декадентов. Прежде всего глубокое и стойкое воздействие на нее оказал характерный для символистов дуализм стремление к трансцендентной реальности, выходящей за рамки абсурда повседневной жизни.
* * *
Перемены, произошедшие в русской литературе за то время, пока Тэффи не было в Санкт-Петербурге, затронули и ее родных, поскольку Мирра Лохвицкая стала знаменитой поэтессой, тесно связанной с символистами и декадентами. Еще в конце 1880-х годов она поражала читателей экстатическими пеанами во славу женской чувственности, яркостью колорита, картинами экзотических и фантастических миров. Едва покинув школьную скамью, благовоспитанная юная петербургская дама стала отождествляться с Сафо из своего раннего стихотворения:
[Лохвицкая 1896: 177] («Сафо»).Несмотря на то что «экстатические клики» Мирры не слишком хорошо выдержали испытание временем, тогда она не только пользовалась большой популярностью, но и получила официальное признание: ее первый сборник, опубликованный в 1896 году, был отмечен Пушкинской премией, присуждавшейся Академией наук [Александрова 2007: 113][65].
Современники отмечали, что в реальной жизни Мирра совсем не походила на тот образ, который создала себе в поэзии: она «писала смелые эротические стихи и была самой целомудренной замужней дамой в Петербурге» [Ясинский 1926: 260]. Впрочем, ее целомудрие оказалось под вопросом, когда в конце 1890-х годов она пережила страстный роман с невероятно популярным поэтом-символистом К. Д. Бальмонтом (18671942)[66]. Надежда впервые встретилась с Бальмонтом у Мирры, когда «Россия была именно влюблена в Бальмонта. <> Его читали, декламировали, и пели с эстрады, его имя уже гремело по всей Руси» [Тэффи 2004: 233] («Бальмонт»)[67]. Поэт, писала она, был склонен к флирту:
Si blonde, si gaie, si femme, приветствовал он меня.
А вы si monsieur [68], сказала сестра [Тэффи 2004: 237].
Скоро и сама Надежда предприняла шаги с целью добиться для себя литературного успеха, восстановив старое знакомство с И. И. Ясинским. Тот вспоминал: «Вскоре Надежда Лохвицкая как-то быстро выросла, стала франтихой, вышла замуж, стала носить другую фамилию. <>она приехала ко мне, напомнила о детских визитах своих и объявила, что собирается, наконец, печатать стихи свои и юмористические очерки» [Ясинский 1926: 259]. Леонид Галич вспоминает ее «первый дебют, еще задолго до ее профессионального писательства, в большой и людной гостиной И. И. Ясинского на Черной Речке. <> Тэффи пела под гитару свои первые шансонетки про трех инженеров и цемент-батон, про красные башмачки, и т. д.»[69]
Ясинский не хотел публиковать Надежду, поскольку Мирра возражала против появления в печати произведений еще одной Лохвицкой. «Я не мог бы принять произведения, подписанного известною фамилией писал он Мирре в июле 1901 года. Надежда Александровна была у меня и читала свое произведение, но я не предлагал ей печататься»[70] Только в 1902 году, когда Надежда начала подписывать свои стихи фамилией по мужу, он все-таки опубликовал «Четырех инженеров» (Галич перепутал их количество), а на следующий год еще два ее стихотворения[71].
По-видимому, в начале пути ее больше поддерживала З. Ю. Яковлева, тоже писательница, ныне забытая, но тогда довольно известная. «Милая старая писательница», как называла ее Тэффи, «всегда кому-то покровительствовала, кого-то знакомила с нужным человеком, помогала советами и протекцией» [Тэффи 2004: 203] («Алексей Толстой»)[72]. Именно у Яковлевой она познакомилась с некоторыми выдающимися литературными и театральными деятелями, в том числе и с блестящим драматургом, режиссером и теоретиком драмы Н. Н. Евреиновым (18791953), с которым у нее установились прочные отношения. У Яковлевой же в декабре 1903 года она впервые встретилась с графом А. Н. Толстым. Бывший тогда «рослым, плотным студентом» с «лицом добродушным», он сочинял символистские стихи, а впоследствии стал очень известным прозаиком [Тэффи 2004: 204]. Тэффи и Толстой очень подружились в начальный период эмиграции, до его возвращения в Советский Союз.