Одновременно с участием в первом «Садке» Гуро принимает участие еще в одной выставке, организованной Н. Кульбиным «Треугольник-Венок-Стефанос» (март-апрель 1910 г.). В том же году она задумывает работу над произведениями, составившими своеобразную трилогию: «Осенний сон», «Небесные верблюжата» и «Бедный рыцарь».
Пьеса «Осенний сон» вторая и последняя книга, изданная при жизни поэта, вышла в 1912 году. В ней, как и во всем творчестве Гуро, пронизанном единым мотивом «реальным» мифом о смерти никогда не существовавшего сына, главным героем является романтик, мечтатель, добрый, нежный, смешной и неуклюжий юноша, страдалец и страстотерпец. В конце пьесы он умирает, но для своей «матери» остается живым. И пафос пьесы именно в утверждении вопреки и как бы вообще в н е смерти другой жизни, единения с природой, с любым проявлением ж и в о г о д у х а, воссиявшего и восставшего против косной материи, против бездушия и пошлости «цивилизованного человечества».
Умерла Елена Гуро от лейкемии[25], 23 апреля (6 мая н. ст.) 1913 года в возрасте 36 лет. Похоронили ее в Уусикиркко поселке на Карельском перешейке, где в июле того же года проходил первый съезд русских футуристов, на котором Матюшин вместе с Малевичем и Крученых принимал решение о постановках трагедии «Владимир Маяковский» и оперы «Победа над Солнцем». Художник, критик и искусствовед Александр Ростиславов, один из немногих провожавших Гуро в последний путь, писал в некрологе: «Главная особенность дарования покойной в исключительной способности по-своему выражать ту силу любви к природе, которая ею владела. Но интимность эта такого характера, что заставляет чувствовать теснейшую связь физических ощущений очарования природой с самой утонченной глубиной душевной жизни, с множеством отзвуков ее на мировые вопросы. <> Скончалась она в одинокой бревенчатой финской даче на высотах, покрытых елями и соснами. Гроб ее на простых финских дрогах, украшенных белым полотном и хвоей, по лесистым холмам и пригоркам провожала маленькая группа близких и ценивших. Могила под деревьями на высоком холме простого и сурового финского кладбища с видом на озеро, оцепленное лесом. Лучших похорон, лучшего места успокоения нельзя было придумать для покойной, которая и при и жизни так упивалась зелеными кудрями в небе, всем миром, вымытым солнцем, сердце которой разрывалось любовью в пространство к дереву, вечеру, небу и кусту».[26]
В 1914 году вышла посмертно самая известная и, пожалуй, наиболее совершенная и цельная книга Елены Гуро «Небесные верблюжата»[27]. О замысле ее Гуро записывала в дневнике: «Музыкальный симфонизм. Образ прозрачной травки символизирует прозрачную возвышенность души».[28] Музыкальные ассоциации здесь не случайны. На творчество Гуро сильное воздействие оказала не только живопись, но и музыка.
Она увлекалась Скрябиным, Рахманиновым, Лядовым, Дебюсси, любила слушать современных композиторов. «Небесные верблюжата» написаны по симфоническому принципу: художественный замысел раскрывается при помощи последовательного развития различных тем и тематических элементов (лирических фрагментов миниатюр, представленных то как стихотворение в прозе, дневниковая запись, то в виде притчи, дружеского обращения, этюда, монолога-молитвы).
Среди иллюстраций к «Небесным верблюжатам» обращает на себя внимание следующее изображение: высокая, чуть ссутуленная тонкая фигура с белокурыми волосами и беззащитной детской шеей. Это один из примеров «живописной реконструкции» мифологического юноши-рыцаря, который в «Осеннем сне» носил имена Вилли, В. В. Нотенберг, принц Гильом (он же барон Вильгельм фон Кранц), Буланка, а здесь называется верблюжонком, застенчивым чудаком, поэтом, создателем миров, Васей, Алонзо Добрым, Дон Кихотом В образе «сына» воплотились черты художника, в дальнейшем ученика Матюшина Бориса Эндера. В 1911 году он знакомится с Еленой Гуро. И эта встреча во многом определила всю его жизнь: он укрепился в решении окончательно связать свою жизнь с искусством и в дальнейшем отдал дань заумной поэзии[29].
Если в «Небесных верблюжатах» образ мечтателя, гонимого и несчастного, земной и зримый, то в последней, неоконченной книге трилогии, «Бедном рыцаре»[30], тот же образ приобретает космический характер, принимает, можно сказать, вселенские масштабы. Юноша теперь уже является в виде светлого духа «непримиримой жалости» и «любви дерзновенной», духа падшего, «низвергнувшегося». Он оставил высоту ради людей, из-за них терпит жесточайшую боль и подвергается унижениям. В заботах о мире он не забывает и о своей «матери», то есть той женщине, которая считает его своим сыном. Каждый день он прилетает к ней, наставляет, готовит к восприятию того высшего, что ему открыто, а ей земной, «воплощенной» знать еще рано и понять трудно
Вскоре после смерти поэта, в сентябре 1913 года, вышел сборник «Трое»[31], составленный из произведений Гуро, Хлебникова и Крученых. Он был задуман еще при жизни Елены Гуро и посвящен ее памяти. Название книги не просто «голый» прием, оно отражало не отделенность Художников от мира, а указывало скорее на их отдельность, самодостаточность; неповторимость каждого из них при глубокой внутренней близости, душевном «сродстве» Собственно, к этому и сводится матюшинское предисловие к сборнику, его попытка объяснения: «Новая веселая весна за порогом: новое громадное качественное завоевание мира <>. Новая философия, психология, музыка, живопись, порознь почти неприемлемые для нормально-усталой современной души, так радостно, так несбыточно поясняют и дополняют друг друга: так сладки встречи только для тех, кто все сжег за собою.
Но все эти победы только средства. А цель тот новый удивительный мир впереди, в котором д а ж е в е щ и в о с к р е с н у т. И если одни завоевывают его, или хотя бы дороги к нему, другие уже видят его, как в откровении, почти живут в нем. Такая была Ел<ена> Гуро. Таким, почти осязаемым, уже своим, уже выстраданным, кажется мир в ее неоконченной книге Бедный Рыцарь. Душа ее была слишком нежна, чтобы ломать, слишком велика и благостна, чтобы враждовать даже с прошлым, и так прозрачна, что с легкостью проходила через самые уплотненные явления мира, самые грубые наросты установленного со своей тихой свечечкой большого грядущего света. Ее саму, может быть, мало стесняли старые формы, но в молодом напоре новых она сразу узнала свое и не ошиблась. И если для многих связь ее с ними была каким-то печальным недоразумением. то потому только, что они п о н я л и н и е е, н и и х»[32].
Они, потомки тех самых «дыромоляйцев», по выражению Алексея Крученых, которые «убили душу»[33] Елены Гуро, до сих пор остаются и слепы, и глухи. И это несмотря на то что в разных странах мира проводятся международные конференции, посвященные творчеству Гуро, защищаются диссертации, издаются монографии ведущих гуроведов В отечественной и зарубежной критике прослеживается довольно отчетливая тенденция, направленная на то, чтобы представить ее поэтом, стоящим вне футуризма, не имеющим с ним практически ничего общего.
Попытки убрать реальный контекст ее литературного бытования естественным образом приводят к вопросу о том, куда же, в таком случае, следует отнести Елену Гуро, к какому направлению или течению? Мнения специалистов на этот счет, мягко говоря, расходятся. Так, К. Бьорнагер Йенсен считал, что произведения Гуро связующее звено между символизмом и футуризмом[34]. Другие зарубежные исследователи с завидным упорством доказывали, что Елена Генриховна типичная модернистка. Николай Гумилев в рецензии на «Садок судей II» обозначил ее близость к неоимпрессионистам[35]. Доходило до курьезов. Поэт и критик А. Ростиславов в своем некрологе объявлял творчество Гуро «импрессионистическим реализмом», тогда как В. Брюсов авторитетно заявлял о близости ее стихов к «реальному импрессионизму»[36].