Паломой – голубкой – ее прозвали за то, что она рано поседела. Настоящее имя, имя мексиканской крестьянки, было практически непроизносимо даже для внука. – Я хочу, чтобы ты сегодня была осторожна, – сказал он. – Поднять занавески?
Она покачала головой.
– Слишком светло. Но после операции мне будет хорошо. Тогда я все буду видеть – даже лучше, чем ты!
– Ты и так видишь все лучше меня, – Рик нагнулся и поцеловал ее в лоб. И опять почувствовал запах умирающих фиалок.
Ее пальцы наткнулись на один из кожаных браслетов.
– Опять эти штуки? Почему ты их носишь?
– Просто так. Мода такая, вот и все. – Он отнял руку.
– Мода. Си. – Палома слабо улыбнулась. – А кто завел такую моду, Рикардо? Может, кто-то, кого ты не знаешь и кто тебе совсем не понравился бы. – Она постукала себя по голове. – Вот чем пользуйся. Живи по своей моде, не по чужой.
– Легко сказать.
– Я знаю. Но только так можно стать мужчиной, а не чужим эхом. – Палома повернула голову к окну. По краю занавесок просачивался резкий свет, от которого заболела голова. – Твоя мать… Она стала модницей, – тихо сказала Палома.
Этим она застала Рика врасплох – о матери Палома не упоминала давным-давно. Он ждал, но старуха больше ничего не сказала.
– Почти восемь. Я лучше пойду.
– Да. Лучше иди. Ты же не хочешь опоздать, мистер Старшеклассник.
– Приду в шесть, – сказал Рик и пошел к двери, но прежде, чем выйти из комнаты, быстро оглянулся на хрупкий силуэт в кровати и сказал, как делал каждое утро перед уходом в школу:
– Я тебя люблю.
И она ответила, как отвечала всякий раз:
– А я тебя – в два раза сильнее.
Рик закрыл за собой дверь спальни. Возвращаясь коридором, он сообразил, что слов бабушки «в два раза сильнее» хватало ему, когда он был ребенком; но за стенами этого дома, в мире, где солнце стучит кузнечным молотом, а словом «пощада» пользуются только трусы, удвоенная любовь умирающей старухи его не защитит.
С каждым шагом, который делал Рик, его лицо неуловимо менялось. Глаза утратили мягкость и заблестели жестко и холодно. Сжатый рот превратился в резкую, неумолимую черту. Не доходя до двери Рик остановился, сдернул с вбитого в стену крючка белую мягкую фетровую шляпу с лентой из змеиной кожи и надел ее перед потемневшим зеркалом набекрень, под подобающим дерзкому человеку углом. Потом рука Рика скользнула в карман джинсов и нащупала там серебряный выкидной нож. На сделанной из зеленой яшмы ручке был вырезан Иисус, и Рик вспомнил день, когда выхватил этот нож – Клык Иисуса – из ящика, где лежала, свернувшись, гремучая змея.
Теперь глаза Рика смотрели недобро, с обещанием трепки. Можно было отправляться.
Стоит ему ступить за порог, и пекущийся о своей Паломе Рик Хурадо будет забыт; появится Рик Хурадо – президент «Гремучих Змей». Бабушка никогда не видела этого его лица, и иногда он бывал благодарен, что у нее катаракта, но если ему хотелось выжить в войне с Локеттом и Отщепенцами, иначе быть не могло. Он не смел допустить, чтобы маска свалилась, но временами забывал, где – маска, а где – он сам.
Глубоко втянув воздух, Рик вышел из дома. Зарра, поджидавший у машины, кинул ему только что скатанную сигарету с травкой. Рик поймал ее и припрятал на потом. Ходить под кайфом (или, по крайней мере, притворяться) – другого способа прожить день не было.
Рик втиснулся за руль. Зарра устроился рядом. Поворот ключа – и мотор «камаро» взревел. Хурадо надел темные очки в черной оправе и, завершив свое превращение, тронулся в путь.
6. ЧЕРНАЯ СФЕРА
В десятом часу возле разбитой машины Джесси Хэммонд затормозил коричневый грузовик-пикап.