В двадцать лет от роду, четыре года назад, меня, парня деревенского, забрили в армию. Попал я служить на шесть положенных лет в пехотный полк. И, так сложились звёзды, мой полк отправили в Маньчжурию, под крепость Порт-Артур. Весь 1904-й год вели мы кровопролитные бои, непрерывно атакуемые врагом. Творилось там и героическое, и жуткое. Много солдат и офицеров погибло там. Но свою честь мы не опозорили. За год я дослужился до прапорщика и был награждён тремя крестами георгиевскими.
Когда крепость пала, мой полк перебросили под Мукден. Во время одной из ожесточённых атак на позиции неприятеля я был ранен пулемётной пулей в левую руку. Ранение так себе, жизни не опасное, но какой уж из меня был тогда боец, когда из предплечья кровь фонтаном хлещет? Командир батальона велел мне возвращаться до лазаретчиков. Я и побежал, пока крови много не растерял и пока ещё при сознании. Тут опять пулемёт по полю заполивал веером, ажнок воздух вокруг засвистел
Дементьев-младший поморщился:
Дай папиросу ещё
Ну, так вот, упал я в воронку ближайшую, смотрю, а там солдат лежит без сознания моего возраста, смазливый. Только бледный весь, в грязи, и вся шинель окровавлена. Я подумал: «Готов». Шинель приподнял, а там в дырке в ноге кровь чёрная шевелится. То есть вроде живой. Много смертей я повидал за ту войну, а тут что-то дёрнуло меня над парнем этим сжалиться. Вдруг, если доволоку до тылов, выживет? Может быть, когда-нибудь мне Богом такое зачтётся? Схватил я его за воротник здоровой рукой да потащил по полю под пулями. Долго волок, с половины версты. Когда ко мне медики бросились, я уже сам на солдата того был похож: весь в крови, сознание едва держится, грязный как чёрт. Солдата моего те подхватили и в лазарет отнесли. А меня другие сподручили доковылять туда следом.
Рука моя зажила быстро, недели за три. Ни костей, ни нервов задето-то не было. Только артерию не общую, а какую-то малую пуля разорвала. Её заштопали, рука и поправилась.
После я вернулся в свой полк и воевал ещё несколько месяцев. К октябрю 1905-го командир полка решил, что я своё уже отслужил: руку мне пожал да досрочно домой и отправил65.
Когда я вернулся в деревню свою Степановку, то её, клянусь, не узнал: чистенькая стала, ухоженная, дома появились новые большие, многокомнатные. Но люди стали обратными, на себя не похожими. На службу уходил, были улыбчивыми, открытыми, а теперь меня встретили угрюмыми, скрытными. Я сразу почуял: что-то произошло.
В дом свой зашёл: мать вся обрадовалась, крутится вокруг меня, рассматривает, жизнью моей наслаждается, а отец, напротив, хмурый сидит, глазами в меня из-под бровей сверкает, словно волк к жертве прицелился. Ну, за полтора лихих года война-то из меня всю робость напрочь вымела, поэтому такими глазами меня уж было не одолеть. Сел за стол, выпили, поговорили. Ну, батя меня и огорошил.
В общем, создал он из наших деревенских банду лютую. В нужде, мол, без копейки за пазухой, посчитал он, жить больше нельзя и начал при помощи мужиков нашенских нападать сперва на дорогу кексгольмскую, а потом, как размах разбойничий у них оформился, переместились они в Петербург. Стали выносить магазины, усадьбы и квартиры зажиточные, при этом иногда и постреливая. Деньги в Степановку потекли рекой.
Суть в том, что Степановка связана дорогой единственной только с Мурино, и поэтому на неё, глухим лесом сокрытую, никто не обращал никакого внимания. Для разбойного промысла такая ситуация идеальная. Деревенские, во главе с моим отцом, устроили тайную лесную тропу из Степановки до кексгольмской дороги. Берегли они её скрытность очень тщательно, даже талантливо, поэтому ни одному полицейскому, ни одному обычному сплетнику не могло прийти в голову, что деревня наша связана с Петербургом тайной тропой в обход Мурино. Дорога кексгольмская, как ты сам знаешь, тесно лесом обступлена, и в трёх таких местах на неё выходила секретная тропа деревенская.
Дело разбойничье складывалось для Степановки удачно: деньги рисковые, но крупные, никого из деревенских не оставили равнодушными. В налётах масштабных принимала участие иногда вся Степановка. Руководил ими острый ум моего отца, планировавший операции с высокой дотошностью. За полтора года в подвале его дома набралось денег, золота, камней драгоценных на сотни тысяч рублей. Отец все деньги собирал в общий котёл, тратить их никому не дозволял для конспирации, пресекая баловство. На всеобщем сходе семьи степановские задались целью собрать миллион рублей по пятьдесят тысяч на семью, потом бросить здесь всё и уехать в Финляндию.
Мне с моим младшим братом такая история не понравилась. Приняв по отцовскому принуждению участие в двух налётах, мы из дома ушли, перебрались в Петербург. Отец, конечно же, был от бегства нашего в бешенстве, но потом постепенно остыл. Мы даже при его молчаливом согласии иногда в Степановке появлялись, раз или два в три месяца, мать свою навещали, несчастную. Бандитской жизни отца она противилась, да сделать ничего не могла, только сгорала медленно, душой высыхая. Мы с братом планировали её забрать да сбежать из петербуржской губернии, от отца нашего спятившего, чтоб жизнью спокойной зажить, как все люди нормальные. Не по нраву была нам разбойничья жизнь.
Год назад мы с братом попали в роковую историю. Когда мы тихо и мирно выпивали в петербуржской забегаловке вечером, к нам пристали трое пьяных людей. До драки дошло со стрельбой. Оказалось, что этими смутьянами, до безобразия разнузданными, были офицеры жандармского управления. Брата моего в драке застрелили, а я, вырываясь, зарезал одного из них насмерть. Прибывшие на место происшествия офицеры охранки меня схватили, приволокли в своё отделение и неделю пытали, не так, чтобы что-то от меня выяснить, а в качестве наказания.
С их слов, за убийство офицера губернского жандармского управления «при исполнении» мне светила либо смертная казнь, либо бессрочная каторга. Это в зависимости от того, кем они меня перед судом выставят: террористом или же простым уголовником. В общем, попал я крепко.
Через неделю пыток ко мне явился престарелый подполковник, который всех из камеры выгнал и заговорил со мной с глазу на глаз доверительным голосом. Он долго разводил предо мной свои полицейские философии, а потом выдал мне своё единственное предложение: или я становлюсь сверхтайным агентом охранки, убийцей по поручениям, или остаюсь прежним уголовником, и он гарантирует мне пожизненную каторгу. Если соглашусь стать убийцей по поручениям, я подпишу об этом секретную бумагу, о которой якобы никто никогда не узнает, и он отпустит меня домой, дело об убийстве офицера закрыв, списав всё на застреленного брата. Потом он будет мне нечастую работу подкидывать, стрелять указанных им людей. Ежемесячно я буду получать пятьдесят рублей содержания, а за каждый прицельный выстрел минимум двести. Я согласился.
Я не хочу перед тобою оправдываться. Но хочу, чтоб ты понимал, что иногда мы попадаем в такие условия, когда у нас нет особого выбора. Да, я стал бандитом, наёмным убийцей, но не подонком. Стрелять в невиновных отказывался. За год работы на высокопоставленного офицера охранки я застрелил всего троих людей: двух эсеров-головорезов да одного купца с Московского, кредитора ихнего. Купец был фигурой приметной в городе, поэтому мне пришлось инсценировать его ограбление, чтоб расследование запутать всякий хлам из квартиры вынести. За убийство эсеров офицер охранки заплатил мне по двести рублей, а за убийство купца пятьсот. Ты оказался четвёртым на очереди. За тебя он предложил мне тысячу. Только вот рука моя в Москве дрогнула