«Чтобы мужалась!» Лиловый синяк на левой щеке и подбитый глаз вполне объясняют наказ Томаса. Платье на сестре грязное, волосы встрепаны.
У вас несколько минут, снизошел к ним надзиратель, закрывая дверь.
Монсеррат стиснула зубы. «Да, я тут, будто говорила она. Рано или поздно это должно было случиться. Революция требует жертв». На вид она хранила невозмутимость и спокойствие духа, но, когда Далмау раскрыл ей объятия, сломалась и прильнула к нему, рыдая.
Не переживай, пытался Далмау ее утешить. У тебя уже есть хороший адвокат, он возьмется тебя защищать. Он чувствовал на своем плече теплое дыхание Монсеррат, всем телом ощущал содрогания от подавленных слез. Далмау пришлось прочистить горло, прежде чем голос подчинился ему. Хосе Мария Фустер. Знаешь его? Томас говорит, он очень хороший адвокат. Анархист, добавил он чуть ли не шепотом.
Монсеррат высвободилась из объятий брата и в этой крохотной каморке отошла от него на полшага, глубоко дыша и вытирая нос рукавом.
Спасибо, произнесла она еле слышно. Спасибо, повторила погромче. Снова задышала глубоко. Надеюсь, этот адвокат приложит все силы. По тому, как обстоят дела и что на меня уже повесили здесь, мне это потребуется.
Что ты хочешь этим сказать? Что на тебя повесили?
Как мама? перебила его Монсеррат.
Очень волнуется, если честно.
Хорошенько заботься о ней. Видя, что Далмау хочет снова задать вопрос, опередила его: А Эмма?
Краткие минуты, купленные за те песеты, Монсеррат расходовала, расспрашивая о тех и других, но избегая отвечать на вопросы, которые брат хотел ей задать. Он в конце концов рассердился:
Не хочешь говорить о себе?
Монсеррат попыталась улыбнуться, и Далмау заметил, какую боль ей причиняет разбитое лицо.
Не хочу, чтобы ты лез в это дело, отвечала она. Томас в курсе, и этот Хосе Мария, да? (Далмау кивнул.) Этот, адвокат, тоже. Они мне помогут. Томас может провалиться в любой момент, его могут хоть сегодня арестовать. Раз я уже здесь, и боюсь, что надолго, кто позаботится о маме? Ты должен держаться от всего этого подальше, Далмау. Мне нужно знать наверняка, что у вас с мамой все хорошо. И присматривай за Эммой, чтобы она ни во что не вляпалась. Если ты этим не займешься, если у меня не будет уверенности, что с моими все хорошо, тогда тюрьма и правда станет настоящим адом.
Но что с тобой сделали? показал Далмау на лицо сестры. Кто тебя избил?
Ей досталось хуже, соврала Монсеррат, лелея надежду, что так и будет в следующей драке с арестантками, которая непременно произойдет.
Дверь отворилась внезапно, даже с какой-то яростью, напугав брата и сестру и толкнув Монсеррат, которая снова упала в объятия Далмау.
Свидание закончено! гаркнул надзиратель, сунув голову внутрь.
Далмау поцеловал сестру в здоровую щеку.
Береги себя. Мы сделаем все необходимое, чтобы вызволить тебя отсюда.
Девку, которая дралась ногами, до крови оцарапала и искусала солдата? язвительно проговорил надзиратель. Необходимое нет, тебе нужно совершить невозможное, добавил он и расхохотался.
Далмау стал допытываться у сестры, правду ли сказал этот идиот; очевидно, что Мария дель Мар, подруга Монсеррат, рассказывая матери о том, как задержали ее дочь, часть истории опустила. Монсеррат только потупила взор.
На выход, черт вас дери! рявкнул тюремщик.
Не получалось сосредоточиться на рисунках. Все восточные мотивы теперь казались пустыми и преходящими: тростники, цветы лотоса, кувшинки и дурацкие бабочки. Он опоздал на фабрику, но никто ему за это не пенял: все, и дон Мануэль в первую очередь, знали, что молодой художник порой работает до зари. Иногда рассвет заставал его погруженным в ворох набросков и рисунков. Поэтому он не спешил и обрадовался, когда Томас охотно согласился зайти в столовую; Далмау необходимо было повидать Эмму и рассказать ей о произошедшем, а брат проголодался, как и адвокат Фустер, который вернул без малого три песеты из пяти, выделенных на то, чтобы подкупить тюремщика. «Нельзя ли заплатить тому же надзирателю, чтобы он позаботился о Монсеррат?» спросил Далмау, забирая деньги. Нет. Ни один служащий не станет публично защищать анархистку; убийцу другое дело «Убийцу куда ни шло, цинично заявил адвокат, но только не анархистку. Есть риск, что его самого примут за такового или заподозрят в сочувствии движению и арестуют при первой же облаве». И пока эти двое утоляли голод тушеным телячьим языком с артишоками, Эмма на заднем дворе, выслушав Далмау, чуть не лишилась чувств. Юноша вовремя подхватил ее. Эмма крепко прижалась к нему и разразилась слезами.
Быть того не может, повторяла она, рыдая в голос. Вдруг вырвалась, оттолкнула Далмау чуть ли не с яростью. Сучьи дети!
Далмау смотрел, как она мечется по двору среди горшков и мисок, плачет, стонет.
В бога душу! выругалась она наконец, растаптывая кучу песка, приготовленную, чтобы драить посуду.
Далмау подошел. Эмма стукнула его в грудь сжатыми кулаками, раз, другой Он позволил ей выплеснуть гнев. Когда руки у Эммы опустились и безвольно повисли, попытался снова обнять ее.
Нет-нет, не надо, противилась она, даже отступила на шаг. Лучше скажи, что нам делать. Как вытащить ее оттуда? Скажи, что ей не причинят вреда! Обещай мне!
Адвокат У нас есть адвокат. Он там, Далмау показал на столовую, с Томасом. Он будет ее защищать.
Далмау не мог угнаться за Эммой, которая помчалась со всех ног в столовую, села за стол и забросала Хосе Марию Фустера вопросами, на которые тот отвечал с набитым ртом. Как, когда, почему, что с ней будет Вдруг установилась тишина, которую ни Томас, ни адвокат не решались нарушить, даже прекратили жевать. Все четверо знали почему. Оставался один вопрос. Далмау не осмелился задать его в тюрьме. Зато Эмма не побоялась коснуться этой темы.
Сколько лет ей дадут?
Томас отвел глаза, наверное, уже обсуждал это с адвокатом.
Мы на военном положении, с усилием промолвил тот. Монсеррат нарушила приказ генерал-капитана, к тому же, как рассказывают, подралась с солдатом. Нападение на военнослужащего подпадает под военную юрисдикцию, дело не подлежит гражданскому суду. А военные вершат правосудие ужасающе строго.
Сколько лет? Эмма требовала ответа.
Я не знаю. И мне бы не хотелось никого вводить в заблуждение.
Женское лицо с тонкими восточными чертами, печальное: дама вот-вот разразится слезами. Вот что, не отдавая себе отчета, изобразил Далмау, компонуя коллекцию изразцов по японским мотивам. Лицо плоское, ни глубины, ни светотени; лицо, представляющее каждую из трех женщин, которые этим утром рыдали в его объятиях; трех женщин, которых он любил больше всего на свете: мать, невесту и сестру.
Похоже, эта женщина на грани отчаяния, отметил позже учитель.
Да, только и сказал Далмау.
Дон Мануэль ждал толкования, но не дождался.
Недурно, добавил он, думая, что Далмау бросил ему вызов: разбирайся, мол, сам. Это увлечение европейцев символизмом и японской культурой меня удручает. Рисунки без перспективы, без жизни. Женщина, готовая заплакать, передает чувства, которых лишены другие части коллекции. Что может внести в цивилизацию культура, отрицающая веру в Господа нашего Иисуса Христа? Учитель несколько секунд провел в молчании. В любом случае, заговорил он уже другим тоном, полным воодушевления, изразцы будут иметь бешеный успех, я это предвижу, предчувствую. Они пойдут нарасхват. Людям нравятся подобные вещи. Хорошо, очень хорошо, поздравляю.
Далмау наблюдал, как из его мастерской выходит человек, раздувшийся от спеси, довольный своим консерватизмом и теми идеалами, которые он защищает: незыблемость устоев. Далмау вспомнил Ван Гога, Дега, Мане, мастеров, нет, гениев! А ведь на них повлияло японское искусство. Были такие и в Барселоне, например Рузиньол; но как может дон Мануэль признать хоть какие-то заслуги за самым видным представителем барселонской богемы?