Что стряслось, мама? спросил он, встав перед ней на колени и заставив наконец замереть ногу, которая с маниакальным постоянством все давила и давила на проклятую чугунную педаль. Почему вы так поздно не спите?
Ее задержали, перебила мать дрожащим голосом.
Что?..
Монсеррат задержали.
Хосефа собралась снова вернуться к работе, но Далмау воспротивился, на этот раз довольно резко, о чем тотчас же пожалел.
Прекратите уже шить! крикнул он. Ладно Извините. Привстав на корточки, пригладил растрепанные волосы матери и повторил: Извините. Но вы уверены? Откуда вы знаете? Кто вам сказал?
Ее подруга с фабрики. Мария дель Мар. Знаешь ее? спросила Хосефа, и Далмау кивнул. Ему доводилось иногда общаться с другими подругами сестры. Так вот, она пришла
Хосефа закашлялась, не в силах продолжать. Далмау побежал на кухню за стаканом воды. Когда он вернулся, нога матери уже снова и снова жала на педаль.
Не мешай мне, попросила она, сделав глоток. Не знаю, чем еще заняться. Спать я не могу. Нет смысла идти на улицу искать дочь, я не знаю, где ее держат. Что, по-твоему, мне делать, кроме как шить и плакать? Не знаю, где ее держат, повторила она, запустив машинку. Где держали твоего отца знала. В замке. Его держали в замке.
Отойдя на шаг, Далмау заметил, как она постарела. Она страдала, когда арестовали мужа. Тот клялся, что ни в чем не виноват. Хосефа знала: он говорит правду. Навещала его. Молила за него в замке, в штабе военного округа, в городской управе. Вставала на колени, унижалась, моля о милосердии, которого не добилась. Военные пытали заключенных, из некоторых, Томаса в том числе, вытрясали душу, вырывали у них признания, судили, выносили безжалостные приговоры.
Солдаты, вдруг проговорила мать, будто читая в мыслях у Далмау. Военный суд был куда суровей гражданского. Ее схватили солдаты.
Мы ее выручим, пообещал Далмау, пытаясь поднять ей дух.
Группа женщин не подчинилась чрезвычайному положению: в то время как рабочие, молча понурив головы, расходились по фабрикам квартала Сан-Марти, женщины призывали бастовать, продолжать борьбу, не отступать Батальон, следивший за порядком в районе, не знал снисхождения. Некоторые бунтарки скрылись, смешавшись с толпой работниц, другим, как Монсеррат, это не удалось. Вот что, давясь рыданиями, рассказала мать со слов Марии дель Мар. Далмау в волнении ходил по комнате. Что он должен что может сделать? Он пытался что-нибудь придумать, но стук швейной машинки мешал; Далмау закрыл глаза и стиснул зубы, чтобы не сорваться снова. Ему это удалось. Огонек свечи трепетал, отраженный в оконном стекле; Далмау подошел к окну, вгляделся в плотную, непроницаемую ночную темноту. «Куда отвели Монсеррат?» спрашивал он себя. Его чуть не вырвало, рот наполнился желчью при одной мысли о том, что свора разъяренных солдат может сотворить с его сестрой. Он прижался щекой к стеклу, чтобы удержать позыв. Мать не должна видеть его сломленным. «Мы ее выручим», повторил Далмау, вглядываясь в темную улицу. Хосефа прервала шитье и взглянула на сына с искрой надежды в глазах, покрасневших от слез. «Клянусь вам, мама!» выпалил он и в тот же миг заметил, как по тонущей во мгле улице Бертрельянс прошмыгнули какие-то тени. Он не знал, что делать, и в нерешимости повернулся к матери спиной, чтобы та не заметила беспокойства в его чертах. Ведь он даже не знал, куда доставили задержанную Монсеррат.
В тюрьму, конечно.
Да. В «Амалию».
Вы уверены? спросил Далмау, обращаясь к Томасу, его подруге и еще одной женщине, которая вроде бы жила вместе с ними в квартире на улице Робле-Сек, рядом с Параллелью.
Томас пожал плечами.
В конце концов Далмау решил прибегнуть к помощи старшего брата. Анархиста. К забастовкам подстрекали они, а не республиканцы, в чем его уверила Эмма. Не один год анархисты пытались поднять трудящихся Барселоны, повести их за собой к вожделенной революции путем террора и насилия, но рабочие не пошли за ними. Однако те же самые рабочие загорелись возможностью примкнуть ко всеобщей забастовке: такая форма борьбы им была понятна.
Не станут же они ее держать в казарме, добавил Томас. Это им ничего не даст, кроме проблем. Ее наверняка заключили в «Амалию», там она и станет дожидаться суда. Так обычно поступают.
Ты знаешь кого-нибудь в тюрьме, кто мог бы позаботиться о Монсеррат, волнуясь, спросил Далмау, пока?..
«Пока что?» осекся он на половине фразы. Ее будут судить и приговорят. Это точно.
Брат, нахмурившись, развел руками и покачал головой:
Разумеется, там, внутри, у нас есть свои люди, но у них и без того проблем хватает. Мы, анархисты, отбросы общества, источник всех зол; революционеры, террористы Есть конкретные указания, направленные на то, чтобы сделать нашу жизнь невыносимой, ославить нас по-всякому; мы хуже любого убийцы или растлителя детей. Томас закатил глаза, он представлял себе, что сейчас думает брат: чего еще они ожидали, терроризируя бомбами всю Барселону. Это революция, попытался он поспорить с невысказанными мыслями брата.
Далмау хранил молчание. Он мало знал отца. Был слишком юн, когда его посадили, и сожалел, что так и не смог поговорить с ним как мужчина, не как ребенок. Сейчас он вдруг понял, что со старшим братом происходит то же самое. Он был идолом для мальчишки, который видел в его действиях истину, силу, борьбу с несправедливым положением вещей: чем они отличаются от денежных мешков, почему эти буржуа каждый день едят белый хлеб и мясо? Но на самом деле он брата не знал. Томас слишком рано ушел из родительского дома.
Далмау, прервал тот его размышления, уже слишком поздно. Переночуй у нас, а завтра утром пойдем
Не могу. Я должен вернуться домой. Не хочу, чтобы мама долго оставалась одна. Увидимся на рассвете, у тюрьмы «Амалия», хорошо?
Он остановился на той же ступеньке, что и в первый раз: за две до площадки. Через пару часов рассветет, в доме уже просыпались жильцы, слышались полные истомы звуки, но ни один не был похож на стук швейной машинки. Его бы Далмау расслышал даже в разгар грозы. Он крадучись вошел в квартиру. Зажег свечу. Мать оставалась в той же позе, что и тогда, когда он отправлялся к Томасу: сидела на табурете перед швейной машинкой, отрешившись от всего, даже от шитья, всей душой, всей болью и слезами пребывая со своей дочкой Монсеррат.
Мама, ложитесь, отдохните, взмолился Далмау.
Не могу, ответила мать.
Отдохните, прошу вас, настаивал сын. Боюсь, это долгая история, и за ночь мы вряд ли что-то сможем сделать. Вы должны ко всему быть готовы.
Хосефа уступила, свалилась на кровать.
Рано утром мы с Томасом пойдем в тюрьму, шепнул Далмау ей на ухо.
Мать в ответ захлебнулась рыданиями, Далмау поцеловал ее в лоб и ушел в свою комнату без окон, где лег не раздеваясь, чтобы только дождаться рассвета.
Его разбудила возня Хосефы на кухне. Занималась заря. Пахло кофе и свежеиспеченным хлебом: мать, видимо, спускалась на улицу, чтобы его купить.
По всей вероятности, она в тюрьме «Амалия», сообщил Далмау, целуя ее в темечко; она, склонившись над вделанным в стену очагом, готовила омлет с почками. Мы с Томасом договорились пойти туда с утра.
Хосефа поставила еду на стол, Далмау уселся.
Эта тюрьма вместилище зла, полное преступников. Ее разорвут на куски. Твоя сестра борется за свободу, ищет общего блага, хочет вывести рабочих из рабства, снять с них цепи: наивная идеалистка, такая же, каким был твой отец и каков твой брат. Ничего себе семейка! И твоя невеста туда же! вдруг пришло ей на ум. Эмма такая же, как они! Гляди за ней в оба
Мама, перебил ее Далмау, детьми вы нас водили на манифестации. Я сам видел, как вы готовили беспорядки.
Поэтому я знаю, что говорю. Я потеряла мужа, а теперь Голос ее пресекся. Девочка моя! зарыдала она.