Папа хмурится и моргает, глядя на меня. Он кажется пожилым и уставшим. Не только его тело но и его лицо, его глаза.
Я беру одну из черно-белых фотографий. Две маленькие девочки сидят на краешках резных деревянных стульев со спинками выше их голов. Я уже как-то видела их на другом снимке том, который Аксель помог мне откопать в нашем подвале. Здесь они выглядят чуть старше. Одна из девочек переросла вторую.
Кто это? спрашиваю я, показывая на девочек.
Папа долго смотрит на фотографию.
Не знаю.
Ладно, а что сказано в записке? продолжаю наседать я.
В какой записке? спрашивает он; но вот она уже у него в руках, и он читает ее, и у него начинает подергиваться глаз.
Я вглядывалась в этот листок так долго, что помню чернильный узор строчек, буквы со штрихами, стремящимися вниз и взлетающими наверх. Китайский я узнáю везде. Им исписаны все бумаги в кабинете моего отца.
Когда я была маленькой, то часто ползала по ворсистому ковру у него в кабинете, пока он рисовал на огромных листах офисного блокнота иероглифы, которые прикреплял к стене. Я водила пальцами в воздухе, повторяя порядок штрихов. Он разбивал иероглифы на составляющие, учил меня различать иероглифические ключи [2]: «Этот похож на ухо, да?» или «Видишь, как этот иероглиф похож на тот, что обозначает слово человек, только ты как будто смотришь на этого человека с другого ракурса?»
Мандарин был нашим секретным языком; больше всего мне нравилось обсуждать окружающих в магазине или ресторане, когда они нас не понимали. «У этого мальчика смешная шапка», подхихикивая, говорила я папе.
Мама не хотела участвовать в нашей игре, хотя я все время думала, что изначально это ведь именно ее секретный язык. Настолько ее, насколько он никогда не смог бы стать моим или папиным.
И так же, как и многое другое, наш секретный язык со временем просто исчез. За последние несколько лет я не произнесла на мандарине ни слова.
Конечно, кое-что я еще помню. Например, ni hao означает привет, а xiexie спасибо. Иногда я спрашивала у мамы, могу ли я ходить по выходным в китайскую школу, как делали несколько моих знакомых. Но она всегда уходила от ответа.
«Может, в следующем году», говорила она. Или: «В университете ты сможешь выбрать любые предметы, какие только захочешь».
Я до сих пор помню, как, отвечая на этот вопрос, она всегда избегала моего взгляда.
Жаль, что я не могу читать на китайском. По-настоящему читать. Я до сих пор знаю несколько основных иероглифов, таких как wo и ni я и ты.
И mama. Мать.
Но я не могу прочитать, кому адресовано письмо. Не могу даже понять, кто его написал, хотя несколько догадок у меня есть.
Это от моей waipo? Cлоги слóва, означающего «бабушка по материнской линии», застревают у меня в горле. «Уай пуа» примерно так это звучит. Я помню, как папа учил меня этим словам, но не думала, что когда-то придется использовать их в контексте, относящемся ко мне самой.
Сколько все-таки горькой иронии в том, что китайская и тайваньская кровь течет по моим венам, но язык при этом знает мой ирландско-американский отец.
Почему мама была такой упрямой? Почему забросила мандарин и разговаривала с нами только на английском? Этот вопрос я задавала себе тысячу раз, но никогда еще с таким отчаянием, как сейчас глядя на эти загадочные иероглифы. Я всегда считала, что однажды она мне ответит.
Папа прочищает горло.
Это написал твой waigong. Но письмо от них обоих.
Я киваю.
И?
Оно адресовано тебе, говорит он с недоверием.
Возбуждение, и волнение, и надежда, и страх смешиваются где-то в глубине желудка. Много лет я ждала, когда смогу встретиться с ними. Неужели это наконец произойдет?
Одна из фотографий выпадает из стопки. Жесткую, с хрустящими уголками, ее явно хранили очень бережно.
На снимке моя мать в больших очках с толстой оправой, в светлом платье, на губах полуулыбка. Она выглядит совсем молодо, кажется, еще подросток. Наверное, эту карточку сделали до того, как она уехала из Тайваня на учебу в Америку.
Была ли она счастлива тогда? Этот вопрос заполняет собой все пространство вокруг меня, неся с собой синеватое прикосновение грусти.
Я слышу звук быстро втягиваемого воздуха. Подняв глаза, я вижу, что папины губы сжались в тонкую линию. Такое ощущение, что он задержал дыхание.
Пап?
М? он неохотно отрывает глаза от фотографии.
Можешь прочитать мне письмо?
Он несколько раз моргает, затем откашливается. Принимается читать. Поначалу медленно, затем встраиваясь в ритм; его преподавательский голос звучит громко и чисто.
Мандарин необычайно музыкален: тона то стремятся вверх, то падают вниз, каждое слово будто маленькими волнами накатывает на другое. Время от времени мне удается уловить знакомые слова и фразы, но в целом смысл письма остается для меня загадкой.
Папа заканчивает читать и, увидев выражение моего лица, объясняет:
В двух словах твои бабушка с дедушкой хотят, чтобы ты их навестила. То есть приехала к ним в Тайбэй.
Так вот чего хочет птица? В голове вдруг эхом звучит голос матери: «Возьми коробку с собой Когда поедешь».
Я поворачиваюсь к нему.
А ты?
Папа вопросительно смотрит на меня.
Что я?
А с тобой они что, не хотят встретиться?
Мы уже встречались.
Меня словно со всей силы ударили в грудь.
Что?.. Ты ведь говорил, что никогда не видел их.
Нет, едва слышно произносит он. Так говорила твоя мать.
Я не могу растолковать его выражение лица.
Почему я до сих пор столького не знаю о собственной семье?
Они в курсе насчет мамы? спрашиваю я.
Папа кивает.
Я слушаю, как часы отчетливо отбивают каждую секунду. Если бы я только могла отмотать время назад и задать маме тысячу вопросов про каждую мелочь. Какими же важными кажутся эти моменты сейчас и каким необъятным их отсутствие. Нужно было сберечь каждый из них, собрать, как живительные капли воды в пустыне. А я всегда думала, что у меня есть целый оазис.
Но, возможно, именно поэтому и прилетела птица. Возможно, она понимает, что без ответов осталось слишком много вопросов. По телу волной пробегает дрожь. В голове вдруг возникает мысль: Каро, которая верит в призраков, наверняка решила бы, что все это проделки привидения.
«Возьми коробку с собой. Когда поедешь». Птица намекала, что я должна куда-то отправиться. Я почти уверена, что вариант здесь только один: к родителям моей матери.
Может быть, там я найду ответы.
Я хочу, чтобы вы помнилиТак можно мне поехать? В Тайбэй?
Папа качает головой.
Все не так просто, как тебе кажется.
Тогда объясни мне.
Сейчас неподходящее время, говорит он и слегка наклоняет голову в движении, которое означает: этот разговор окончен.
После этого птица больше не возвращается.
10
Когда я закрываю глаза, пытаясь заснуть, все начинает кружиться и переворачиваться с ног на голову. За закрытыми веками я вижу снова и снова приземляющуюся птицу. Я слышу мамин теплый голос.
Я резко открываю глаза и не задерживаю взгляд ни на чем конкретном, позволяя им привыкнуть к темноте. Но чем дольше я смотрю, тем сильнее меняется все вокруг. Углы стола округляются. Другой конец дивана будто сдувается, хотя мое тело остается на месте. Ковер под ногами превращается в темное, волнующееся море, отражающее полоски лунного света, которые повторяют форму оконных рам. Вход в гостиную плавится и исчезает, стены стекают вниз, как на картинах сюрреалистов.
Папа? тихо зову я.
Комната возвращается к привычному облику. Я жду ответа: слышал ли он меня? Но сверху не доносится ни звука.
Пытаться заснуть бессмысленно. Да мне это сейчас и не нужно.
Я сажусь и беру ноутбук; резкий свет экрана заполняет комнату холодным сиянием. Я успокаиваюсь, когда наконец могу снова четко различить острые углы фортепианной банкетки, прямые линии штор, спускающихся вдоль окон.