Я только что узнала о смерти отца. Буквально только что, сегодня утром. Я не могу осознать. Я не могу представить, что его больше нет на планете. Нет больше нигде. Фредди, старший из моих троих сводных братьев, позвонил мне на рабочий телефон. Я не знаю, откуда он взял этот номер. Не помню, чтобы давала его ему. Я помню, что записывала его для папы вместе с моими мобильными и домашними номерами много лет назад. Возможности связаться со мной, нацарапанные на блокноте у телефона, ютящегося в коридоре. Строгом, сдержанном. Как все в моем отце. Возможно ли, что блокнот оставался на том же месте все эти годы и Фредди его нашел? Или же папа переписал номера в свою адресную книжку? Я не знаю, но обнаруживаю, что думаю об этой тонкой паутинке тоски, надежды, чего-либо, протянувшейся между нами.
Он умер неожиданно. По крайней мере, для меня. Я не знала, что он болел, потому что мы переживаем один из тех периодов отчуждения друг от друга, которые иногда у нас случаются. Переживали один из периодов. Случались. Прошедшее время. Смешное формальное слово, отчуждение. Мы вдаемся в формальности, не так ли? Когда нам стыдно, грустно, или мы просто подавлены. Я не знаю, когда еще используется это слово, если не в отношении семейных раздоров между мужьями и женами, родителями и детьми. Люди, которые должны быть ближе всего друг другу, становятся чужими. Мы с отцом не виделись больше года. Мы разговаривали на его день рождения, все закончилось плохо, что бывало часто из-за многих лет напряжения и презрения, бурлящих под поверхностью наших отношений, всегда угрожающих взорваться. Полагаю, до этого момента. Теперь уж ничего не взорвется. И мы не помиримся. Ничего не сделаем.
Моему отцу всегда нравилось делать вид, что он пытается идти навстречу, а я упрямлюсь, капризничаю. Подразумевалось, что разочаровывающим моментом наших отношений было то, что мы не нашли общий язык, когда на деле разочарование отсутствие отношений. Было отсутствие отношений. И теперь мы не сможем их построить. Моему отцу нравилось создавать иллюзию, что он был мне хорошим отцом, справедливым, что я была наравне с его тремя сыновьями. Что он так же усердно пытался осчастливить меня, как их, и даже больше. Это тоже доставляло боль. Потому что на деле ему никогда не нужно было стараться с ними, это было легко.
После того звонка на день рождения, мы обменялись лишь несколькими сообщениями. Этим утром, когда Фредди неловко преподнес новости, моей первой мыслью, естественно, было: «мне стоило звонить чаще», потому что именно об этом люди думают в такие моменты. Сожаление это рефлекс. Оказывается, ему диагностировали рак восемь месяцев назад. Почему Фредди не связался со мной до этого? Теперь уже слишком поздно. Но я не виню моего светловолосого, голубоглазого брата. Я никогда не винила ни одного из них за то, что родились после меня, вторглись в мое пространство и невольно вытолкали меня из него. Для того, чтобы кого-то обвинять, нужны определенная уверенность в себе и своих правах. У меня никогда такого не было в отношении моего отца.
Да и что бы я сказала? Эти так и не случившиеся звонки были бы испещрены долгим молчанием, неловкими паузами, недопониманиями. Обвинениями. Нам всегда было сложно разговаривать друг с другом, даже в лучшие времена. Когда бы это ни было.
Я не особо люблю делиться чувствами. Я не хочу рассказывать коллегам свои новости. Я знаю, они засуетятся. Доброта заставит их отправить меня домой, но я не хочу этого. И не хочу их сочувствия, когда я не уверена, что его заслуживаю. Я часто говорила, что ненавижу своего отца ему в лицо, моей матери, своим парням, лежа в постели с простынями, запятнанными сексом. Я не ненавидела отца, и я никогда острее не осознавала этого факта, чем в момент, когда я поняла, что не смогу больше ему об этом сказать.
Все утро я продолжаю работать, будто ничего не изменилось. Я всегда отлично скрывала эмоции, а также развила способность отодвигать проблемы на задний план. Я провожу совещание, отправляю письма, делаю звонки. Потом кто-то отменяет мою первую послеобеденную встречу, освобождая в моем расписании редкое трехчасовое окно. Этот промежуток пугает меня. Я хочу быть занятой, не думать. У меня гора непрочитанных писем и стратегический полугодичный проект, над которым надо поразмыслить, но я сомневаюсь в своей способности сконцентрироваться на этих делах, поэтому я говорю своей ассистентке, что поработаю вне офиса. Я планирую найти кафе с Интернетом, окружить себя отвлекающими незнакомцами, за которыми могу наблюдать и, может, обменяться с ними ни к чему не обязывающим словечком.
Я бреду по Пикадилли, пытаясь оставаться в моменте, не поддаваться горю, которое раздувается в моей груди, не давая мне ровно дышать. Я пролила много слез по моему отцу задолго до его смерти. Достаточно слез. Слишком много. Я не хочу попусту лить еще. Я благодарна за солнечный свет он выманил людей из офисов и квартир, так что улицы набиты битком. Я концентрируюсь на маневрировании между спешащими пешеходами. Окружающие кажутся нацеленными, собранными. На контрасте мне кажется, что я бесцельно дрейфую. Я заглядываю в окна кофеен, но мой изначальный план разбить лагерь в одной из них потерял свою привлекательность. Я плетусь дальше, но мне немного жмут мои туфли, высоковатые для ходьбы по лондонским улицам. Внезапно жара кажется неуютной; на тротуарах прилив людей, а я рыбка, плывущая не в том направлении. Мне тошно, немного кружится голова. Поэтому я ныряю в прохладный и более спокойный двор Королевской академии.
Я усаживаюсь на лестнице галереи и копаюсь в сумке, ища бутылку воды. Я попиваю из нее, а затем теряю несколько минут. Я одета в темно-синие брюки, поэтому мне вскоре становится жарко в голенях. Я снимаю пиджак, и кожа на руках начинает покалывать под палящим солнцем. Пот стекает по спине. Шок от известия о смерти моего отца расползается по мне, парализуя. Если бы шел деждь, я бы, наверное, все еще была бы прикована к лестнице, мокрая насквозь, поэтому солнце это подарок.
Во дворе много людей и это меня радует. Я хочу, чтобы меня окружало движение людей. Живых, настоящих. Чтобы оно блокировало то, о чем мне очевидно нужно подумать, осознать. Все в заметно более приподнятом настроении из-за неоправданно солнечной погоды. Я пытаюсь решить, насколько я готова в это втянуться. Разговор с незнакомцем по крайней мере поможет скоротать время.
Убить время.
От этой мысли меня еще сильнее тошнит. Я не хочу думать, сколько времени я уже убила. Времени, которое я не верну. Нам дается только одна жизнь. У моего отца она кончилась. Его смерть повлияла на нас обоих.
Королевская академия привлекает эклектичную толпу. В основном она состоит из порядочных стариков. Можно быть человеком и похуже. Некоторые люди изменщики, лжецы. Некоторые уклоняются от своих обязательств. Некоторые застряли в прошлом и попусту тратят настоящее. Тут также есть женщины в ярких юбках и шарфах, сплетничающие со своими друзьями о внуках и невестках. Я замечаю пожилого джентльмена с желтым галстуком и шляпой из другого столетия, девушку в юбке с леопардовым принтом, юношу с фиолетовым ирокезом. Каждая деталь этого калейдоскопа человечества отпечатывается в моем мозгу.
Среди них есть школьницы, разбившие пикник на лестнице болтающие, хихикающие, запыхавшиеся. Я изучаю их, улавливаю отрывки разговоров о начинках сэндвичей, мальчиках и домашних заданиях. Им оглашают, что через две минуты нужно уходить. Шум усиливается, когда они начинают вставать, искать мусорные баки. Им нужно найти туалеты, зайти в сувенирную лавку, в последний раз взглянуть на Они проходят мимо меня неровными группками, некоторые еще жадно жуют, другие похлопывают по плоским животам, но все равно беспокоятся, что съели слишком много меня поражает длина их ног и их запах. Они выглядят как подростки, но пахнут как дети: потом, мелками, бумагой, шоколадом, восторгом и всем таким. Что-то нарастает в моем сердце, колет, а затем отпускает. Группки детей всегда оставляют меня с ощущением найденного и утраченного сокровища. Их юбки поддернуты на поясе, по-видимому, этот прием не устаревает.