Разве что анальгин. Но срок его годности заканчивался в 2016-м — всего парой месяцев позже, чем мы оказались посреди этого злосчастного шоссе. А с тех пор, как мы очнулись, судя по масштабам разрухи, прошло явно больше двух месяцев.
Я достал из висящего на груди кожаного футляра очки и вздохнул, глядя на сальные разводы. Стал протирать линзы уцелевшим краем футболки. Чем заляпал-то? Толком и не припомнить, когда последний раз снимал их. Кажется, в закусочной аэропорта.
Как я мог забыть про стекла… При моих «минус двух» это, конечно, не критично, но к очкам я как-то давно привык. Если б Борис не прихватил футляр, так бы и остался без «глаз».
Я надел очки и посмотрел на Бориса. Тот подобрал булыжник, устроился прямо на асфальте спиной к покореженному отбойнику, и яростно шкрябал камнем по ребру саперной лопатки. Примостившись на краю заднего сидения, я видел брата через грязное стекло распахнутой дверцы. Вернее не видел, а угадывал. Сквозь муть не просматривалось даже выражение лица.
— Борь, а просроченный анальгин помогает?
— Не знаю.
— Ну, я им хоть не отравлюсь?
— Не знаю, — буркнул брат, продолжая заниматься своим делом. — Попробуй, и поглядим.
Пачка анальгина выглядела, мягко говоря, не свежо. Я повертел бумажную упаковку в пальцах, но выдавливать из нее таблетки не рискнул. Бросил в сторону, на побитый временем, пахнущий плесенью велюр. Хотел откинуться на сиденье, но новый приступ головной боли скрутил так, что я подскочил обратно. Сел, скрючившись. Принялся массировать виски. Бесполезное занятие.
Вроде бы есть какие-то точки. Одна на лбу, в том месте, где начинают расти волосы, вторая на затылке. Если массировать их одновременно, то боль уходит. Так мама говорила и свято верила, что это помогает.
При воспоминании о матери заныло в груди. Свыкнуться с мыслью, что ее больше нет, не получалось.
Я поднялся на ноги, шагнул в сторону.
— Ты куда?
Борис сидел на прежнем месте, и остервенело точил лопату о камень. На меня даже взгляд не поднял. Его манера сохранять хладнокровие всегда меня поражала.
Как-то в детстве мы с ним крепко подрались, и я зарядил брату в ухо сильнее, чем следовало. Он разобиделся и на эмоциях выбежал вон из квартиры. Через пять минут вернулся, спокойный и сосредоточенный. Сообщил, что на лестнице что-то горит и надо вызывать пожарных. Обиды как не бывало. Я сперва подумал, что врет, вышел на площадку, а она и в самом деле в дыму. Вернулся в квартиру. Что делать не знаю, а брат уже номер на телефоне накручивает. Набрал ноль один, там услышали детский голос, решили, что это неудачная шутка и трубку повесили, пообещав уши оторвать. Борис сразу же сориентировался и позвонил маме на работу, чтобы она вызвала пожарных.
Позвонил маме… Господи!
Мысли путались. Он ведь сказал сейчас что-то.
— Что?
— Куда намылился, спрашиваю?
— Надо людей поискать, — ответил я, сам толком не понимая, куда именно идти.
— Успеется, — сказал он таким тоном, словно приказывал оставаться на месте и никуда не ходить.
Это Борис хорошо умел: говорить так, будто распоряжения раздает. Причем делал он это не беспочвенно. В словах чувствовалась уверенность человека знающего больше, чем говорит. Иногда так и было на самом деле.
Я снова посмотрел на брата.
— Ты видел людей?
— А ты?
— Слышал. И видел. — Я припомнил невнятное бормотание, метнувшуюся тень, добавил уже без уверенности: — Кажется.
— Вот именно. Я по машинам пошарил: кругом трупы одни. И не удивительно. Трасса, скорость большая. Побились хорошо.
— Но мы-то живы.
— Уверен?
Хлесткая мысль стеганула по нервам. Я замер. А в самом деле, кто сказал, что мы живы? Может, мы разбились всмятку и сейчас на полпути к раю? Или в каком-нибудь чистилище.