Однако, когда священник положил гостию[14] на язык юной Фатимы Инес, облатка вдруг вспыхнула.
Судя по рассказам, так было дело.
Священник с тех пор зарекся посещать дом в конце Вершинного переулка. Спустя несколько месяцев в новой лютеранской церкви прошла первая служба.
От жителей округи, если они желали, чтобы капитан и впредь им покровительствовал, тот хотел только одного: ежегодного всенародного празднования дня рождения Фатимы во время летнего солнцестояния.
В первый год никто не знал, чего ожидать. Вскоре на грунтовой дороге Вершинного переулка появились позолоченные экипажи сочных цветов: изумрудно-зеленого, пурпурного и шафранного. Запряженные серыми в яблоках пони, которыми правили низкорослые люди в цилиндрах из синего сатина, все экипажи были без окон, за исключением последнего. В его окне собравшиеся местные жители углядели шпрехшталмейстера и акробатов-близнецов из Новой Шотландии. Их невероятные позы оказались самой обсуждаемой частью всего празднования, несмотря даже на появление слонов.
С каждым годом торжества становились все пышнее и разгульнее: на десятилетие Фатимы из Китая выписали акробатов; когда ей исполнилось одиннадцать, появилась цыганка с морщинистыми руками и магическим кристаллом; на двенадцатилетие прибыли белые тигры, вылакавшие огромные чаши мороженого. Вскоре день летнего солнцестояния уже ожидали с таким же нетерпением, как Рождество или четвертое июля, а зрители, вплетя в волосы белые ромашки, за много километров приезжали поплясать вокруг костра.
Сама Фатима на празднике никогда не присутствовала. Время от времени кто-нибудь, опьянев от иллюзий и браги, уверял, что видел на крыше ее укутанную в накидку фигурку, в компании птиц с интересом наблюдающую за празднеством внизу.
Но это казалось маловероятным.
Однажды весной капитан не вернулся. День летнего солнцестояния отмечали с не меньшим воодушевлением, чем в предыдущие годы, однако на празднике не было ни белых тигров, ни ясновидящих цыганок, ни демонстрации совершенства мужского тела акробатами-близнецами из Новой Шотландии.
И уже несколько месяцев не было видно и Фатимы Инес.
День, когда ее наконец вывели из дома, вспоминали потом как день, когда тени казались гуще, будто в темных углах затаилась какая-то нечисть. Любопытные соседи вышли на улицу, чтобы посмотреть, как Фатиму Инес, на которой было лишь изношенное в лохмотья белое платье, выпачканное в птичьем помете и перьях, увели из дома в конце Вершинного переулка.
Девочка, чей день рождения праздновали в течение девяти лет, не стала старше ни на час с самого своего приезда, когда от прикосновения к ней пальцы капитана судна горели нетерпением.
Голуби, которых Фатима Инес держала в качестве домашних питомцев, вылетели из вольеров на крыше и произвели потомство с местными воронами. Несуразный молодняк уродливые и бесформенные птицы-полукровки досаждали всей округе навязчивым криком и манерой всюду совать свои клювы.
Что стало с ребенком, никто не знал. Поговаривали, что ее отправили в Стейлакумскую[15] психиатрическую больницу.
Ну а что они могли еще сделать? спрашивали соседи друг друга.
День летнего солнцестояния в малой окрестности Сиэтла праздновали каждый год. В доме временами кто-то жил: одну осень в 1910 году там провела семья цыган, потом его недолго использовали для собраний местных квакеров[16], но в целом он пустовал до того дня, когда мой дед, Коннор Лавендер, поднял лицо к небу над Сиэтлом.
После смерти сестры и брата Эмильен разлюбила свою шикарную шляпку-клош. Она отрастила длинные не по моде волосы, которые собирала в низкий тугой, как у старой девы, пучок на затылке безуспешная попытка насколько возможно приглушить свою красоту. Щеки она слегка припудривала, чтобы скрыть неизменные дорожки слез. Маман, здоровье которой, и без того слабое, сделалось совсем хрупким после потери детей, вскоре полностью исчезла от нее осталась лишь горстка голубого пепла в постели. Эмильен хранила пепел в пустой жестянке от леденцов.
Однажды жарким августовским днем 1924 года в аптеке, стоя в очереди за пудрой, Эмильен заметила позади себя мужчину. Тот тяжело опирался на трость из темного дерева.
Это был Коннор Лавендер. Ему был тридцать один год, а в семь он заразился тяжелой формой полиомиелита. Больше восьми месяцев он был прикован к постели, и, несмотря на многочисленные ромашковые компрессы, которые мать прикладывала к его тельцу, болезнь изуродовала левую ногу, и ходить он мог только с палкой. Но не было бы счастья, да несчастье помогло: болезнь избавила его от службы в армии, и Коннор Лавендер не попал на Первую мировую войну. Служил он в булочной-пекарне, где, опираясь на трость, отпускал товар покупателям. Из-за болезни бабушка и вышла за него замуж.
Эмильен посмотрела на иссохшую ногу Коннора Лавендера и его трость из красного дерева и решила, что такому мужчине будет трудно уехать от чего-то и тем более от кого-то. Пока капли пота собирались у нее под мышками и в складках под коленями, она приняла решение устроить свою жизнь с Коннором Лавендером. Если он согласится увезти ее подальше от Манхэттена, она подарит ему одного ребенка. Занимаясь с ним любовью, она будет закрывать глаза, дабы не видеть его безобразную ногу.
Три месяца спустя мои прародители поженились. Эмильен надела свадебное платье Маман. После церемонии Эмильен взглянула в зеркало. Вместо своего отражения она увидела высокую вазу ваза была пуста.
Эмильен решила, что союз без любви лучший вариант для каждого из них. Лучший для Коннора, который, пока не встретил безутешную мисс Эмильен Ру, смирился с перспективой жить вечным холостяком, питаться супом на одну порцию и на смертном одре не быть оплаканным вдовой. Лучший и для Эмильен ведь чему прошлое ее научило, так это тому, что чем меньше она любит, тем ниже вероятность того, что ее возлюбленные умрут или исчезнут. Когда их объявили мужем и женой, Эмильен беззвучно поклялась, что будет хорошо относиться к мужу, лишь бы он не искал места в ее сердце.
Сердца у нее больше не было.
Обещание он сдержал. Ровно через четыре месяца после женитьбы на Эмильен Ру Коннор Лавендер взял свою молодую жену, собрал их скудные пожитки в том числе весьма привередливую канарейку, с которой Эмильен отказалась расстаться, и сел в поезд до великого штата Монтана. Но когда настало время проститься с поездом, жена Коннора, бросив мимолетный взгляд на валяющиеся перекати-поле и однообразные пустынные равнины, коротко сказала: «Нет» и вернулась в душный и тесный спальный вагон, в котором они обитали последние несколько дней.
Нет? повторил Коннор, пробираясь за ней мимо других пассажиров, чьи жены, как он отметил про себя, не отказывались сходить с поезда. Что ты хочешь этим сказать?
Хочу сказать нет. Здесь я жить не буду.
Так завязался разговор, который повторялся, растянувшись на сотни километров: Эмильен отвергла города Биллингс, Кер дАлен и Спокан, а заодно и все городки, встретившиеся между ними. Коннор Лавендер так разозлился, что перестал разговаривать с женой, проехав местечко Элленбург, знаменитое тем, что однажды оно сгорело дотла. Эмильен посмотрела в окно и сказала лишь: «И чего ради они решили его восстановить?»
Полагаю, что, когда поезд доехал до Сиэтла, бабушка поняла, что варианты исчерпаны. Или выйти здесь, или продолжать в одиночестве. Поэтому, когда они подъехали к станции Кинг-стрит, Эмильен молча собрала вещи и наконец сошла с поезда.