После обеда Мелек долго молчала, будто по очереди переваривая то жирную турецкую кухню, то услышанное гадание. Не обращая никогда внимания на ненаучную ахинею, я решил развеселить свою задумчивую от страхов спутницу, предложив погулять по Каппадокии. Мы наслаждались пещерными церквями, убежищами, однотонными домиками с их сказочными дымоходами и застывшей вулканической лавой. Мне казалось, что я попал на Марс, наверное, потому что я понятия не имел, как он выглядел вживую. Спустя несколько часов пешей прогулки мы решили вернуться в отель пораньше, чтобы суметь проснуться до восхода солнца и полетать на воздушном шаре. Пробудившись с утра, Мелек надела короткое платье жёлто-абрикосового цвета, накинув на него шёлковую пашмину оттенка кедровой хвои. Ещё выехав из Стамбула, я заметил, что Мелек забыла свои любимые духи, обычно лежавшие в футляре из-под акварельных кистей. Именно поэтому под предлогом физиологической нужды по пути в Каппадокию я остановился около торгового центра и купил совершенно непривычный для неё аромат гуаяка и лаосского уда. Когда с утра Мелек обнаружила, что оставила парфюм дома, я преподнёс ей сюрприз, которому она невыразимо обрадовалась. При всей своей внешней невесомости она стала пахнуть грубо и терпко, и, признаться, мне это нравилось, несмотря на то, что любой запах не мог сравниться с её природным чарующим, кокетливо ускользающим ароматом. На пути к месту назначения, Мелек, сгорбившись, безропотно мёрзла, подобно сироте, сбежавшей в снежную февральскую вьюгу в лёгком пальто. Я понимал, как немеют кончики её длинных пальцев, и умело этим пользуясь, доставлял себе неизъяснимое удовольствие согревать её в морозное летнее утро в Каппадокии. Поднимаясь на воздушном шаре все выше и выше, я ощущал, что обнимаю самую прекрасную и чуткую женщину в мире. И несмотря на то, что потоки ветра бесцеремонно откидывали наш воздушный корабль в разные стороны, мы опережали рассвет, но не догоняли жизнь. Наш сиренево-голубой шар протяжно пересекал турецкие местности, позволяя нам любоваться массивными скальными образованиями, созданными эффектом дождя и ветра в течение тысяч лет. От обретённого безоблачного счастья Мелек то смеялась, то плакала, вновь отбрасывая ладонью развевающиеся порывистым дуновением локоны. Вокруг нас взмывали ввысь слегка опаздывающие разноцветные бомбочки с плетёными гондолами, наполненными сонными путешественниками. Искрящиеся глаза Мелек не желали смотреть по сторонам, отдавая предпочтение лишь мне. На высоте она впервые призналась в том, что любит меня, а я так и не смог ответить ей взаимностью ни словесно, ни чувственно
4
Шрам
Тебе дана возможность выбора, единственное условие любовь.
Эльчин Сафарли, «Когда я вернусь, будь дома»[7]
Просыпаясь в очередной мрачный понедельник, мы обычно не замечаем, что сами похожи на дни недели. Кто-то из нас игривая, задорная, не размышляющая о ближайшем будущем пятница, а кто-то умиротворенное, безмятежное и немного тоскующее воскресенье. Или же встречаются такие счастливые среды «человеки» стабильные и с чувством собственной важности. Ну а есть как я: те самые ни в чем не виновные завтрашние понедельники, которых все ненавидят, мечтая побыстрее попрощаться, забыв до следующей встречи. Наверное, поэтому мою довольную мефистофелевскую улыбку можно заметить лишь в начале недели, в самый долгожданный день из семи.
Вернувшись в Стамбул после новых картинок, отснятых памятью в Каппадокии, я сразу же с утра поехал в медицинский центр Хафиза. Зайдя уже по привычке без стука в его минималистичный кабинет, я стал ненужным и, как полагается, лишним свидетелем семейной ссоры. Хафиз держал за горло свою сестру Эсен, хриплым голосом повторяя лишь то, что никогда её не отпустит. Его глаза будто безжалостно и бесцеремонно впивались в душу Эсен. Между порывами буйства Хафиз замирал, словно не желая видеть, слышать, ощущать кого-то другого, кроме собственной сестры. Эсен, как истинная жертва, укоризненно отвечала взаимностью его пронзительному взгляду, откровенно уставившись прямо в глаза. Даже в минуты насилия она так трепетно любила его, с достоинством и неуязвимостью принимая все волны исступленного и порой неукротимого гнева своего брата. Я смотрел и тайно завидовал тому преступному неравнодушию, которое соединяло этих двух совершенно разноречивых людей. Их отношения были насыщеннее и глубже всяких родственных связей, которыми, к слову, я не был связан со своей сестрой, образ которой все больше и больше плавился под июльским турецким солнцем. Спустя минуту увиденного мною домашнего террора я решил перевоплотиться из внимательного зрителя в полноценного участника действий, оттолкнув разъярённого Хафиза от своей наглой и вездесущей сестры. Мне было жаль её, потому что ни одна сестра, дочь, жена или незнакомка не заслуживают быть униженными и тем более физически тронутыми по принуждению.
Хафиз никогда не позволял себе домогаться до сестры, но раскалённая кровь вперемешку с неучтивостью Эсен заставляли его поднимать руку на самую любимую в жизни женщину. Когда я вмешивался в их конфликты, мгновенно перетекающие в насилие над Эсен, поведение Хафиза менялось: он затихал, недовольно возмущаясь моим вклиниванием в семейные распри. Его реакция была весьма понятна и обоснована, однако этого нельзя было сказать об Эсен, с ненавистью смотрящей на своего спасителя. Её карие глаза очернялись в два круглых оникса, которыми она, казалось, была готова испепелить того, кто вытащил её глотку из цепких рук брата. Тогда я и понял, что настоящую женщину можно и нужно бояться, потому что она гораздо опаснее внутриматерикового тайпана, ревущего песчаного смерча или непредсказуемее африканского буйвола.
Брат, ты снова влез, не разобравшись. Эсен предложила мне взять на себя контрабанду сорока трех килограммов кокаина и отправить в её магазин детских игрушек в Дохе. Но это же не склад наркотиков, возмущённо сказал Хафиз.
Только в этом случае мы сможем построить ещё одну больницу и перевезти лучших европейских хирургов, специализирующихся на детской онкологии, возразила брату Эсен.
Я могу себе позволить подарить городу ещё один медицинский центр. Деньги на счету у меня есть, но тебе лишь бы поучаствовать в очередной авантюре, Эсен. И ты могла бы продать свои коллекционные платья, кофейню, мотоцикл и даже бестолкового кота, но тебе легче организовать кокаиновую сделку.
Я не могу жить без адреналина, интриг и жареного миндаля. Это всё, что мне нужно для счастливого существования. Поэтому можешь продавать всё, что у меня есть, но этого не хватит даже для покупки земли, с укором произнесла Эсен.
После обмена парочкой негодующих реплик Эсен с легкой истошностью покинула кабинет брата. И нужно отметить, что из озвученного ранее родственного диалога я вынес кое-что нужное для себя: то, что намертво дробило сложившийся в течение месяцев образ Эсен. Меня вовсе не удивили ни сорок три килограмма кокаина, ни рукоприкладство Хафиза, ни то, как безропотно терпит это насилие его сестра. Даже в самых отчаянных фантазиях я не мог представить эту нахальную клыкастую девушку ищущей плюшевых мишек для детей. Хафиз мне рассказывал и про её кофейню в районе Кадыкёй, и про меняющийся каждый год Harley-Davidson, и даже про нескончаемые походы к пластическому хирургу, но почему-то он никогда не говорил про то, что у Эсен был свой магазин детских игрушек в Дохе. В тот день мне пришлось осознать, что в своей порванной и заблудшей душе Эсен оставалась безоборонным ребёнком, рано потерявшим родителей и поэтому требующим внимания со стороны всех членов семьи.