Это олень. Слышишь как рогами лес ломит? Мы его боимся, а он нас боится.
Пошли дальше. Уж высожары[3] спускаться стали, до утра недалеко. А туда ли идут, нет ли, не знают. Думается так Жилину, что по этой самой дороге его везли и что до своих вёрст десять ещё будет; а приметы верной нет, да и ночь не разберёшь. Вышли на полянку. Костылин сел и говорит:
Как хочешь, а я не дойду, у меня ноги не идут.
Стал его Жилин уговаривать.
Нет, говорит, не дойду, не могу.
Рассердился Жилин, плюнул, обругал его.
Так я же один уйду, прощай!
Костылин вскочил, пошёл. Прошли они вёрсты четыре. Туман в лесу ещё гуще сел, ничего не видать перед собой, и звёзды уж чуть видны.
Вдруг слышат, впереди топает лошадь. Слышно подковами за камни цепляется. Лёг Жилин на брюхо, стал по земле слушать.
Так и есть, сюда, к нам конный едет.
Сбежали они с дороги, сели в кусты и ждут. Жилин подполз к дороге, смотрит верховой татарин едет, корову гонит, сам себе под нос мурлычет что-то. Проехал татарин. Жилин вернулся к Костылину.
Ну, пронёс бог, вставай, пойдём.
Стал Костылин вставать и упал.
Не могу, ей-богу, не могу; сил моих нет.
Мужчина грузный, пухлый, запотел; да как обхватило его в лесу туманом холодным, да ноги ободраны, он и рассолодел. Стал его Жилин силой поднимать. Как закричит Костылин:
Ой, больно!
Жилин так и обмер.
Что кричишь? Ведь татарин близко услышит. А сам думает: «Он и вправду расслаб; что мне с ним делать? Бросить товарища не годится».
Ну, говорит, вставай, садись на закорки, снесу, коли уж идти не можешь.
Подсадил на себя Костылина, подхватил руками под ляжки, вышел на дорогу, поволок.
Только, говорит, не дави ты меня руками за глотку, ради Христа. За плечи держись.
Тяжело Жилину, ноги тоже в крови и уморился. Нагнётся, подправит, подкинет, чтоб повыше сидел на нём Костылин, тащит его по дороге.
Видно, услыхал татарин, как Костылин закричал. Слышит Жилин, едет кто-то сзади, кличет по-своему. Бросился Жилин в кусты. Татарин выхватил ружьё, выпалил, не попал, завизжал по-своему и поскакал прочь по дороге.
Ну, говорит Жилин, пропали, брат! Он, собака, сейчас соберёт татар за нами в погоню. Коли не уйдём вёрсты три, пропали. А сам думает на Костылина: «И чёрт меня дёрнул колоду эту с собой брать. Один я бы давно ушёл».
Костылин говорит:
Иди один, за что тебе из-за меня пропадать.
Нет, не пойду, не годится товарища бросать.
Подхватил опять на плечи, попёр. Прошёл он так с вёрсту. Всё лес идёт и не видать выхода. А туман уж расходиться стал, и как будто тучки заходить стали, не видать уж звёзд. Измучился Жилин.
Пришёл, у дороги родничок, камнем обделан. Остановился, ссадил Костылина.
Дай, говорит, отдохну, напьюсь. Лепёшек поедим. Должно быть, недалеко.
Только прилёг он пить, слышит затопало сзади. Опять кинулись вправо, в кусты, под кручь, и легли.
Слышат голоса татарские; остановились татары на том самом месте, где они с дороги свернули. Поговорили, потом зауськали, как собак притравляют. Слышат трещит что-то по кустам, прямо к ним собака чужая чья-то. Остановилась, забрехала.
Лезут и татары тоже чужие; схватили их, посвязали, посадили на лошадей, повезли.
Проехали вёрсты три, встречает их Абдул-хозяин с двумя татарами. Поговорил что-то с татарами, пересадили на своих лошадей, повезли назад в аул.
Абдул уж не смеётся и ни слова не говорит с ними.
Привезли на рассвете в аул, посадили на улице. Сбежались ребята. Камнями, плётками бьют их, визжат.
Собрались татары в кружок, и старик из-под горы пришёл. Стали говорить. Слышит Жилин, что судят про них, что с ними делать. Одни говорят: надо их дальше в горы услать, а старик говорит: «надо убить». Абдул спорит, говорит: «я за них деньги отдал, я за них выкуп возьму». А старик говорит: «ничего они не заплатят, только беды наделают. И грех русских кормить. Убить, и кончено».
Разошлись. Подошёл хозяин к Жилину, стал ему говорить:
Если, говорит, мне не пришлют за вас выкуп, я через две недели вас запорю. А если затеешь опять бежать, я тебя как собаку убью. Пиши письмо, хорошенько пиши!
Принесли им бумаги, написали они письма. Набили на них колодки, отвели за мечеть. Там яма была аршин пяти, и спустили их в эту яму.
6
Житьё им стало совсем дурное. Колодки не снимали и не выпускали на вольный свет. Кидали им туда тесто непечёное, как собакам, да в кувшине воду спускали. Вонь в яме, духота, мокрота. Костылин совсем разболелся, распух, и ломота во всём теле стала; и всё стонет или спит. И Жилин приуныл, видит дело плохо. И не знает, как выдраться.
Начал он было подкапываться, да землю некуда кидать; увидал хозяин, пригрозил убить.
Сидит он раз в яме на корточках, думает об вольном житье, и скучно ему. Вдруг прямо ему на коленки лепёшка упала, другая, и черешни посыпались. Поглядел кверху, а там Дина. Поглядела на него, посмеялась и убежала, Жилин и думает: «не поможет ли Дина?»
Расчистил он в яме местечко, наковырял глины, стал лепить кукол. Наделал людей, лошадей, собак, думает: «как придёт Дина, брошу ей».
Только на другой день нет Дины. А слышит Жилин затопали лошади, проехали какие-то, и собрались татары у мечети, спорят, кричат и поминают про русских. И слышит голос старика. Хорошенько не разобрал он, а догадывается, что русские близко подошли, и боятся татары, как бы в аул не зашли, и не знают, что с пленными делать.
Поговорили и ушли. Вдруг слышит зашуршало что-то наверху. Видит: Дина присела на корточки, коленки выше головы торчат, свесилась, монисты висят, болтаются над ямой. Глазёнки так и блестят, как звёздочки; вынула из рукава две сырные лепёшки, бросила ему. Жилин взял и говорит:
Что давно не бывала? А я тебе игрушек наделал. На вот! Стал ей швырять по одной. А она головой мотает, не смотрит.
Не надо, говорит. Помолчала, посидела и говорит: Иван! тебя убить хотят. Сама себе рукой на шею показывает.
Кто убить хочет?
Отец, ему старики велят. А мне тебя жалко.
Жилин и говорит:
А коли тебе меня жалко, так ты мне палку длинную принеси.
Она головой мотает, что «нельзя». Он сложил руки, молится ей:
Дина, пожалуйста! Динушка, принеси!
Нельзя, говорит, увидят, все дома, и ушла.
Вот сидит вечером Жилин и думает: «что будет?» Всё поглядывает вверх. Звёзды видны, а месяц ещё не всходил. Мулла прокричал, затихло всё. Стал уже Жилин дремать, думает: «побоится девка».
Вдруг на голову ему глина посыпалась; глянул кверху шест длинный в тот край ямы тыкается. Потыкался, спускаться стал, ползёт в яму. Обрадовался Жилин, схватил рукой, спустил шест здоровый. Он ещё прежде этот шест на хозяйской крыше видел.
Поглядел вверх, звёзды высоко на небе блестят; и над самою ямой, как у кошки, у Дины глаза в темноте светятся. Нагнулась она лицом на край ямы и шепчет: «Иван, Иван!» а сама руками у лица всё машет, что «тише, мол».
Что? говорит Жилин.
Уехали все, только двое дома.
Жилин и говорит:
Ну, Костылин, пойдём, попытаемся последний раз; я тебя подсажу.
Костылин и слушать не хочет.
Нет, говорит, уж мне, видно, отсюда не выйти. Куда я пойду, когда и поворотиться нет сил?
Ну, так прощай, не поминай лихом. Поцеловался с Костылиным.
Ухватился за шест, велел Дине держать, полез. Раза два он обрывался, колодка мешала. Поддержал его Костылин, выбрался кое-как наверх. Дина его тянет ручонками за рубаху, изо всех сил, сама смеётся.
Взял Жилин шест и говорит:
Снеси на место, Дина, а то хватятся, прибьют тебя.
Потащила она шест, а Жилин под гору пошёл. Слез под кручь, взял камень вострый, стал замок с колодки выворачивать. А замок крепкий, никак не собьёт, да и неловко. Слышит, бежит кто-то с горы, легко попрыгивает. Думает: «верно, опять Дина». Прибежала Дина, взяла камень и говорит:
Дай я.
Села на коленочки, начала выворачивать. Да ручонки тонкие, как прутики, ничего силы нет. Бросила камень, заплакала. Принялся опять Жилин за замок, а Дина села подле него на корточках, за плечо его держит. Оглянулся Жилин, видит налево за горой зарево красное загорелось, месяц встаёт. «Ну, думает, до месяца надо лощину пройти, до лесу добраться». Поднялся, бросил камень, Хоть в колодке, да надо идти.