Мистер Олбермэл тем временем отошел в сторону, встречая вновь прибывших. Рецензенту из «Экрана новостей» нужно было объяснить, что портретов знаменитостей на выставке нет. Репортеру из «Вечерней планеты» сказать, какие картины самые лучшие.
Мистер Липиат, диктовал он, не только художник; он также и поэт и философ. Его каталог это гм! своего рода декларация.
Репортер застенографировал эти слова.
И очень милая к тому же, сказал он. Крайне благодарен вам, сэр, крайне благодарен. И он поспешил к выходу, чтобы попасть на выставку крупного рогатого скота до прибытия короля. Мистер Олбермэл ласково обратился к рецензенту из «Утреннего земного шара».
Я всегда считал эту галерею, сказал громкий жизнерадостный голос, похожий на хор быков и канареек, положительно mauvais lieu[61]. Чего только здесь не выставляют напоказ! И мистер Меркаптан выразительно пожал плечами. Он остановился, ожидая свою спутницу.
Миссис Вивиш отстала: она шла медленно, читая на ходу каталог.
Да это целая книга, сказала она, полная стихов, статей, даже рассказов, насколько я могу понять.
Ах, обычный фейерверк афоризмов, рассмеялся мистер Меркаптан. Могу рассказать вам, не заглядывая в книгу: «Заботьтесь о прошлом, а будущее само позаботится о себе»; «Бог в квадрате минус Человек в квадрате равно Искусству плюс Жизнь, умноженному на Искусство минус Жизнь»; «Чем больше Искусства, тем меньше Морали»; только это, пожалуй, слишком умно для нашего друга Липиата. Но я знаю все это заранее. Могу придумать еще сколько угодно таких словечек. Мистер Меркаптан был в восторге от самого себя.
Давайте я вам прочту одно из них, сказала миссис Вивиш. «Картина это химическое соединение пластической формы с духовным значением».
Ну и ну! сказал мистер Меркаптан.
«Те, кто считает, что единственно важное в картине это пластическая форма, подобны тем, кто воображает, что вода состоит из одного водорода».
Мистер Меркаптан скорчил гримасу.
Что за слог! воскликнул он. Le style, cest lhomme[62]. У Липиата стиль отсутствует. Следственно неизбежный вывод, Липиат не существует. Нет, вы только посмотрите! Какие кошмарные nu! Вроде Карраччи с кубическими мускулами.
Самсон и Далила, сказала миссис Вивиш. Вам прочесть?
Ни в коем случае.
Миссис Вивиш не настаивала. Казимир, подумала она, вероятно, думал о ней, когда писал это стихотвореньице о Поэтах и Женщинах, распятом гении, страданиях и шедеврах, рождающихся в муках. Она вздохнула.
А эти леопарды очень недурны, сказала она и снова заглянула в каталог. «Животное символ, и его форма полна глубокого смысла. В длительном процессе приспособления эволюция утончила, упростила и сформировала тело, так что каждая часть его выражает одно желание, одну-единственную цель. Тело человека, ставшего тем, что он есть, путем не специализации, но обобщения, ровно ничего не символизирует. Человек символ всего решительно, от самой уродливой и свирепой животности до высшей духовности».
Какой ужас, сказал мистер Меркаптан.
Они подошли к полотну, где были изображены горы и огромные облака, похожие на рождающиеся статуи.
«Воздушные Альпы», прочла миссис Вивиш.
Мистер Меркаптан заткнул уши.
Не надо, не надо, взмолился он.
Номер семнадцатый, сказала миссис Вивиш, называется: «Женщина на космическом фоне». Женская фигура стояла, прислонившись к столбу, на вершине холма, а позади нее простиралась синяя звездная ночь. Внизу написано: «Для одного, по крайней мере, она больше, чем звездная Вселенная». Миссис Вивиш вспомнила, что Липиат сказал ей однажды нечто весьма похожее. Очень многие вещи Казимира напоминают мне, сказала она, итальянские рекламы вермута. Знаете Чинцано, Бономелли и тому подобное. Мне очень жаль, но это так. Эта женщина в белом, достающая головой до Большой Медведицы Она покачала головой. Бедный Казимир!
Мистер Меркаптан ревел и визжал от хохота.
Бономелли, сказал он, совершенно точно. Вы великий критик, Майра! Преклоняюсь перед вами. Они двинулись дальше. А это что за маскарад? спросил он.
Миссис Вивиш заглянула в каталог.
Судя по названию, Нагорная проповедь, сказала она. И знаете, мне это почти нравится. Вся эта толпа на склоне холма и единственная фигура на вершине, по-моему, это очень драматично.
Но послушайте, возмутился мистер Меркаптан.
И все-таки, что ни говорите, сказала миссис Вивиш, вдруг почувствовав себя неловко оттого, что она каким-то образом предала Липиата, он в самом деле очень милый, знаете. Очень, очень милый! Ее умирающий голос звучал весьма убежденно.
Ah, ces femmes, воскликнул мистер Меркаптан, ces femmes![63] Все они Пасифаи и Леды. Все они в глубине души предпочитают зверя человеку, дикаря цивилизованному существу. Даже вы, Майра, как это ни прискорбно. Он замотал головой.
Миссис Вивиш не обратила внимания на этот взрыв возмущения.
Очень милый, задумчиво повторила она. Только немного скучный Ее голос окончательно испустил дух.
Они продолжали осматривать выставку.
Глава 8
Критическим оком, в трюмо примерочной мистера Бодженоса, Гамбрил рассматривал себя сбоку и сзади. Надутые воздухом Патентованные Штаны выпячивались, явно выпячивались, и это придавало его фигуре изящную полноту, которая в представительнице другого пола могла бы показаться восхитительно-естественной. Но у него, вынужден был признать Гамбрил, эта полнота казалась несколько неуместной и парадоксальной. Конечно, чтобы быть красивым, надо страдать; следовательно, чтобы не страдать, надо быть некрасивым. С практической точки зрения брюки были необыкновенно удачны. Гамбрил плюхнулся на жесткую деревянную скамью, стоявшую в примерочной, а впечатление было такое, точно он уселся на эластичнейший пружинный матрац; безусловно, Патентованные Штаны не побоятся и мрамора. А сюртук, утешал он себя, будет скрывать своими полами слишком явное выпячивание. Ну, а если не будет, тогда что ж, ничего не поделаешь. Придется мириться с выпячиванием, только и всего.
Очень мило, объявил он наконец.
Мистер Бодженос, молча оглядывавший своего клиента с улыбкой вежливой, но в то же время, отметил Гамбрил, несколько иронической, слегка кашлянул.
Смотря по тому, сказал он, что вы называете «милым».
Он склонил голову набок; тонкий нафиксатуаренный кончик его уса был теперь, как стрелка указателя, направлен на какую-то отдаленную звезду.
Гамбрил не сказал ничего, но, посмотрев еще раз на отражение своей фигуры сбоку, нерешительно кивнул головой.
Если милым, продолжал мистер Бодженос, называть удобное, тогда все в порядке. А если речь идет об элегантности тогда, мистер Гамбрил, боюсь, что я не могу согласиться.
Но элегантность, сказал Гамбрил, безуспешно пытаясь разыграть философа, понятие относительное, мистер Бодженос. У некоторых африканских негров, например, элегантным считается протыкать губы и растягивать их деревянными дощечками, пока рот не станет похож на клюв пеликана.
Мистер Бодженос засунул руку за пазуху и сделал полупоклон.
Охотно верю, мистер Гамбрил, ответил он. Но ведь мы, извините, не африканские негры.
Гамбрил был сражен и заслуженно. Он опять посмотрелся в трюмо.
Скажите, мистер Бодженос, спросил он после небольшой паузы, вы разве против всякой эксцентричности в костюме? Вы хотите всех нас нарядить в свой элегантный мундир?
Что вы, что вы, ответил мистер Бодженос. Есть некоторые занятия, при которых эксцентрический вид это просто sine qua non[64], мистер Гамбрил, или даже de rigueur[65].
А разрешите мне спросить вас, мистер Бодженос, какие занятия? Вы, может быть, имеете в виду художников? Широкополые шляпы и байроновские воротники и, пожалуй, даже вельветовые брюки? Хотя в наше время все это, пожалуй, несколько устарело.