Однако же, очень серьезно начал мистер Меркаптан, горя желанием отрицать свое собственное существование, есть почитаемые всеми авторитеты. Конечно, я могу лишь цитировать их слова. Я не претендую на какие-нибудь знания в этой области. Но
Размножение, размножение, в экстазе бормотал Колмэн. Какой это восторг и какой ужас как подумаешь, что все они приходят к этому, даже самые неприступные девственницы; что все эти суки созданы для этого, несмотря на их фарфорово-голубые глазки. Интересно, какую мартышку произведем на свет мы с Зоэ? спросил он, обращаясь к Шируотеру. Как мне хотелось бы иметь ребенка, продолжал он, не дожидаясь ответа. Я ничему не стал бы его учить: даже родному языку. Будет дитя природы. Выйдет из него, вероятно, чертенок. А как смешно будет, если вдруг он скажет «бекос»[45], как дети у Геродота. Наш Буонарроти изобразит его на аллегорической картине и напишет эпическую поэму под названием «Неблагородный дикарь». A Castor Fiber изучит его почки и сексуальные инстинкты. А Меркаптан напишет о нем одну из своих неподражаемых статеек. А Гамбрил сошьет ему пару патентованных брюк. А мы с Зоэ будем смотреть родительским взглядом и лопаться от гордости. Правда, Зоэ? Лицо Зоэ неизменно сохраняло мрачное и презрительное выражение: она не снизошла до того, чтобы отвечать. Ах, как это будет чудесно! Я томлюсь о потомстве. Я живу только этой надеждой. Я пробьюсь сквозь все предохранительные преграды. Я
Зоэ швырнула кусок хлеба, угодивший ему в щеку, немного пониже глаза. Колмэн откинулся на спинку стула и хохотал до тех пор, пока у него из глаз не покатились слезы.
Глава 5
Один за другим они вступали в вертящуюся дверь ресторана и, потоптавшись в движущейся стеклянной клетке, выходили в прохладу и мрак улицы. Шируотер поднял свое широкое лицо и два-три раза глубоко вздохнул.
Там внутри было слишком много углекислоты и аммиаку, сказал он.
Какое несчастье, что стоит двоим или троим сойтись во имя Божие или хотя бы в более цивилизованное имя восхитительного автора еженедельных статеек Меркаптан проворно отпарировал предназначавшийся его животу удар трости Колмэна, какая грусть, что при этом они обязательно отравляют воздух.
Липиат поднял глаза к небу.
Какие звезды, сказал он, и какие изумительные провалы между ними!
Ночь прямо как в оперетке. И Меркаптан принялся напевать баркаролу из «Сказок Гофмана»: Liebe Nacht, du schöne Nacht, oh stille mein[46] та-та-та. Здесь его познания в немецком языке изменили ему. Та, там Та, там Восхитительный Оффенбах. Ах, будь у нас сейчас опять империя! Еще один Наполеончик! Париж снова стал бы Парижем. Тидди, тамти-та-там.
Они шли без всякой цели, просто для того, чтобы прогуляться этой мягкой прохладной ночью. Колмэн указывал дорогу, при каждом шаге постукивая по тротуару железным наконечником своей трости.
Слепой в роли поводыря, объяснил он. Ах, если бы нам по дороге попалась канава, расщелина, большая яма, кишащая ядовитыми сколопендрами, полная навоза. С каким наслаждением я завел бы вас всех туда!
Знаете что? серьезно сказал Шируотер. Вам не мешало бы пойти к доктору.
Колмэн от восторга даже завыл.
Вам не приходит в голову, продолжал он, что мы идем в эту минуту среди семи миллионов людей, и каждый из них живет своей личной, обособленной от всех жизнью, и каждому из них в высокой степени наплевать на всех нас? Семь миллионов человеческих личностей, каждая из которых считает себя столь же значительной, как любой из нас. Из них несколько миллионов сейчас спят в отравленной атмосфере. Сотни тысяч пар в эту минуту предаются взаимным ласкам, которые слишком отвратительны, чтобы их описывать, но ничем не отличаются от тех, которыми каждый из нас восторженно, страстно и красиво выражает свою любовь. Тысячи женщин мучаются в родовых схватках, и тысячи особей обоего пола умирают от самых разнообразных и удивительных болезней или попросту оттого, что они зажились на свете. Тысячи пьяных, тысячи обожравшихся, тысячи полуголодных. И все они живы, все они неповторимы, индивидуальны, чувствительны, как мы с вами. Ужасная мысль! Эх, взять бы да завести их всех в большую яму со сколопендрами!
Он постукивал по тротуару с таким видом, точно искал эту расщелину. Потом он запел во всю глотку:
Всякая тварь и скотина да хулит Господа; да хулит Его и да проклинает и ныне и присно и во веки веков!
Ох уж эта мне религия, вздохнул Меркаптан. Вот тоже удовольствие с одной стороны, мускулистый христианин-художник Липиат, с другой Колмэн, воющий черную мессу Ужас! Он сделал итальянизированный жест и повернулся к Зоэ: А вы что скажете обо всем этом?
Зоэ кивнула головой в сторону Колмэна.
Я скажу, что он свинья, каких мало.
Это были первые слова, произнесенные ею с тех пор, как она присоединилась к их компании.
Слушайте, слушайте! закричал Колмэн, размахивая палкой.
В теплом желтом свете кафе-ларька на углу Гайд-парка стояла небольшая группа людей. Среди картузов с козырьками и шоферских пыльников, среди потрепанных рабочих блуз и грязных фуляровых платков ярким пятном выделялось нечто элегантное. Высокий цилиндр и пальто с шелковыми отворотами, атласное манто огненного цвета и большой испанский черепаховый гребень с инкрустациями в ярких медно-красных волосах.
Провалиться мне на этом месте, сказал Гамбрил, когда они приблизились, если это не Майра Вивиш!
Она самая, подтвердил Липиат, тоже всматриваясь. Он вдруг зашагал с напускной небрежностью, и при каждом шаге ноги у него заплетались. Созерцая себя со стороны, он прозорливым взглядом проникал сквозь оболочку цинического наплевательства и усматривал под ней кровоточащее сердце. Но он не хотел, чтобы об этом догадывался кто-нибудь еще.
А, это Вивиш! Колмэн быстрей застучал тростью по тротуару. А кто очередной избранник? показал он на цилиндр.
Неужели Бруин Оппс? с сомнением в голосе сказал Гамбрил.
Оппс! прокричал Колмэн. Оппс!
Цилиндр повернулся, обнаруживая манишку, длинное серое лицо и блестящее круглое стеклышко в левом глазу.
А вы кто такой, милостивый государь? Голос был грубый и надменно-оскорбительный.
Я это я, сказал Колмэн. Но за мной следуют, и он указал на Шируотера, Гамбрила и Зоэ, один физиолог, один педагог и один приапагог; всякие там художники и журналисты, чьи титулы не кончаются магическим слогом, в счет не идут. И наконец, показывая на самого себя, перед вами Гулящий Бродяга, что в каббалистической интерпретации означает: Господь Бог. Весь к вашим услугам. Он снял шляпу и отвесил поклон.
Цилиндр снова повернулся к испанскому гребню, осведомляясь:
Кто этот жуткий пьяница?
Миссис Вивиш ничего не ответила и пошла навстречу вновь прибывшим. В одной руке она держала крутое яйцо без скорлупы, в другой толстый ломоть хлеба с маслом; в промежутках между фразами она откусывала то от одного, то от другого.
Колмэн! воскликнула она; когда она говорила, создавалось такое впечатление, будто она вот-вот испустит дух и будто каждое ее слово последнее слово, исходящее из уст человека, лежащего на смертном одре, и поэтому полное какого-то особого, глубокого, неизъяснимого смысла. Целую вечность я не слышала вашего бреда. А вы, милый Теодор, почему я никогда не вижу вас теперь?
Гамбрил пожал плечами.
Вероятно, вы не очень стремитесь к этому, сказал он.
Майра засмеялась и откусила еще хлеба с маслом. Другой рукой, в которой она держала недоеденное яйцо, она оперлась о плечо Липиата. Титан, погруженный в созерцание ночного неба, с видимым удивлением обнаружил ее присутствие.
Ах, это вы? сказал он, улыбаясь и вопросительно морща лоб.