«Несколько секунд они смотрели друг на друга, и Максим ощущал, как уныние, исходящее от этого лица, затопляет дом, захлестывает лес, и всю планету, и весь окружающий мир, и все вокруг стало серым, унылым и плачевным, все уже было, и было много раз, и еще много раз будет, и не предвидится никакого спасения от этой серой, унылой, плачевной скуки» [14;25].
Пространство, имеющее такие признаки, неминуемо выводит читателя на исторические переклички: если в «Попытке к бегству» и «Трудно быть богом» воинствующее зло, беспредельная подлость «высверкивают» феодальным мороком или фашистской забубенностью, то в «Обитаемом острове» действуют уже не пики, удавки и арбалеты; атомные удары той или иной степени сложности поделили планету на пространство меньшей или большей беды.
Так, Гай Гаал, думая о людях южных районов, родившихся после целенаправленного взрыва трех атомных бомб, сам, выросший на зараженной территории, отмечает:
«Это был жалкий народ мутанты, дикие южные выродки, про которых плели разную чушь, и сам он плел разную чушь, тихие, болезненные, изуродованные карикатуры на людей» [14;249].
В душном мире Саракши много злости, «очень много страха, очень много раздражения Они все здесь раздражены и подавлены, то раздражены, то подавлены» [14;42].
Отторжение, неприятие людей друг другом в буквальном смысле пространственно материализуется:
«Рыхлая тетка у буфета произнесла длинную ворчливую фразу и скрылась за своим барьером. Они здесь обожают барьеры, подумал Максим. Везде у них барьеры. Как будто все у них здесь под высоким напряжением» [14;60]
Но не только человеческий мир «обитаемого острова» обманывает ожидания Максима Каммерера (поначалу он надеется найти на этой планете цивилизацию «мощную, древнюю, мудрую»), не оправдает его надежд и мир природный.
Лес в «Обитаемом острове» сопоставим с лесом в «Улитке на склоне» (1968) своей чрезмерностью.
Но в «Улитке на склоне» мы находим чрезмерность витальную, биологическую (масштабность объемов, разнообразие форм), в «Обитаемом острове» лес пространство, чрезмерно нашпигованное военной техникой:
«Здесь шагу нельзя было ступить, не наткнувшись на железо: на мертвое, проржавевшее насквозь железо, готовое во всякую минуту убить; на тайно шевелящееся, цепляющееся железо; на движущееся железо, слепо и бестолково распахивающее остатки дорог» [14;204].
И слабая надежда на волшебный предмет-помощник, с помощью которого можно вылечить это больное пространство («Если бы мы нашли Крепость, тогда бы, друг мой, все стало бы по-другому.» [14;214]), конечно же, не оправдается.
На протяжении всего романа подтверждается первоначальное наблюдение Максима Каммерера: « <> планета-могильник, планета, на которой еле-еле теплилась разумная жизнь, и эта жизнь готова была окончательно погасить себя в любой момент» [14;90].
Объясняя, как «разумная жизнь» превратила свое жизненное пространство в пространство беды, авторы прибегают к классификации.
На «обитаемом острове» есть те, кого действующее через сеть башен излучение приводит в полное подчинение:
«Человеку, находящемуся в поле излучения, можно было самыми элементарными средствами внушить все, что угодно, и он принимал внушаемое как светлую и единственную истину и готов был жить для нее, страдать за нее, умирать за нее» [14;227].
И есть невосприимчивые к излучению «выродки», только они могут «воспринимать мир, как он есть, воздействовать на мир, изменять его, управлять им. И самое гнусное заключалось в том, что именно они поставляли обществу правящую элиту, называемую Неизвестными Отцами. Все Неизвестные Отцы были выродками, но далеко не все выродки были Неизвестными Отцами» [14;228].
Такая «разумная жизнь», помимо армии и гвардии, оберегает себя при помощи теле-радио-змеиного гнезда, набитого «отборнейшей дрянью, специально, заботливо отобранной дрянью, эта дрянь собрана здесь специально для того, чтобы превращать в дрянь всех, до кого достанет гнусная ворожба радио, телевидения, и излучения башен» [14;357].
Поначалу кажется, что причиной неблагополучия пространства являются его символы преуспеяния: люди в мехах («Попытка к бегству»), дон Рэба («Трудно быть богом»), Неизвестные Отцы («Обитаемый остров»), потому что только палачи в этом тюремно-эшафотном пространстве обладают свободой.
Разумеется, это свобода уничтожать:
«Наши копья остры и зазубрены, и при обратном движении они извлекают из врага внутренности» [13;332]. («Попытка к бегству»);
«Он [дон Рэба Н.С.] упразднил министерства, ведающие образованием и благосостоянием, учредил министерство охраны короны, снял с правительственных постов родовую аристократию и немногих ученых, окончательно развалил экономику, написал трактат О скотской сущности земледельца и, наконец, год назад организовал охранную гвардию Серые роты. <> Но он продолжал крутить и вертеть, нагромождать нелепость на нелепость, выкручивался, словно старался обмануть самого себя, словно не знал ничего, кроме параноической задачи истребить культуру» [15;92]. («Трудно быть богом»);
«<> они [Неизвестные Отцы Н.С.] могли бы заставить миллионы убивать друг друга во имя чего угодно; они могли бы, возникни у них такой каприз, вызвать массовую эпидемию самоубийств Они могли все» [14;228]. («Обитаемый остров»).
Есть нечто такое, что объединяет палачей, циничная философия.
Согласно такой философии, человек это не более, чем общественная собственность; каждый, начиная от ближнего твоего и заканчивая властями, имеет право на жизнь, сознание, душу человека, на его человеческий статус.
Точнее всего авторам удается передать это в «Попытке к бегству», в эпизоде, где Саул допрашивает стражника Хайру:
« Сколько людей в хижинах?
В хижинах нет людей.
Антон и Вадим переглянулись. Саул бесстрастно продолжал:
Кто живет в хижинах?
Преступники.
А преступники не люди?
На лице Хайры изобразилось искреннее недоумение» [13;319].
Но не это самое страшное
Человек, против которого направлена циничная философия, неоднороден. Жертвы неоднородны.
Есть те, которые «желают странного», и есть болванки, заготовки, куклы.
Мотив «живых механизмов», людей, похожих на киберов, начатый в «Попытке к бегству», по-своему трансформируется в «Трудно быть богом» и «Обитаемом острове», сменив эмоциональную тональность на прямо противоположную:
«Двести тысяч человек! Было в них что-то общее для пришельца с Земли. Наверное, то, что все они почти без исключений были еще не людьми в современном смысле слова, а заготовками, болванками, из которых только кровавые века истории выточат когда-нибудь настоящего гордого и свободного человека. Они были пассивны, жадны и невероятно, фантастически эгоистичны» [15;143]. («Трудно быть богом»);
«<> унылая безнадежная страна, страна беспросветных рабов, страна обреченных, страна ходячих кукол» («Обитаемый остров») [14;300].
Человек-кукла, человек-заготовка причина, почва и попуститель зла.
Безнадежность сквозит в размышлениях Руматы о народе Арканара, о правилах стадности, «освященных веками, незыблемых, проверенных, доступных любому тупице их тупиц» [15;91].
Эти рефлексии будут обострены самой жизнью «черным переворотом» приходом Святого Ордена к власти.
Именно в этот момент Румата находит причину, по которой неблагополучное пространство, словно бы само собой, превращается в пространство еще большей беды.
Причина хладнокровие:
«Хладнокровное зверство тех, кто режет, и хладнокровная покорность тех, кого режут. <> Души этих людей полны нечистот, и каждый час покорного ожидания загрязняет их все больше и больше. Вот сейчас в этих затаившихся домах невидимо рождаются подлецы, доносчики, убийцы, тысячи людей, пораженных страхом на всю жизнь, будут беспощадно учить страху своих детей и детей своих детей» [15;168169].