Современница и единомышленница Б. Джордан, ныне не менее известная среди феминистских социоантропологов Энн Оукли[12], еще занимаясь социологией детства в 19601970‐е годы, обосновала значимость принципа эмпатии то есть эмоционального сопереживания, «вчувствования» в любом феминистски ориентированном социологическом, социоантропологическом, историческом исследовании. Занимаясь социологией родов, она показала, насколько эффективен в изучении современной социологии родовспоможения метод прямого обмена мнениями с интервьюируемыми, и это перевернуло шаблоны традиционных техник сбора эмпирического материала[13]. Шокированы были и историки: возможно ли соотносить рассказанное в прошлом с собственным женским (и по сути современным) опытом? Однако экспертное мнение исследователей и просто обычных людей, живших в века минувшие, оказалось востребовано: социальные и культурные антропологи, описывая современную биомедицинскую модель родов и выделяя ее недостатки, терялись при поисках ответа на вопрос, когда, в каких странах и каким образом эта модель утверждалась, какие модели она сменила в разных социальных стратах и почему обрела абсолютную гегемонию в сфере деторождения. Как тут не вспомнить известное умозаключение Томаша Саса (американского психиатра венгерского происхождения): «Медикализация это не медицина и не наука, это социально-семантическая стратегия, которая выгодна одним и несет угрозы другим»[14]. Неудивительно, что теория медикализации, привнесенная в работы историков И. Золой, Г. Розеном, П. Конрадом и получившая самый значительный резонанс, конечно же, благодаря М. Фуко[15], не могла не захватить и ту часть исторического сообщества, которая изучала историю и историческую антропологию родовспоможения.
В связи с этой темой в мировой историографии нелишне напомнить, что всего десяток лет назад в российской науке о медикализации никто не упоминал (причина тому слишком явные коннотации между карательной психиатрией в СССР и инквизицией, позиционировавшей себя как борца за душевное здоровье общества). Ныне же, когда прежние идеологические путы сброшены, а распространение влияния медицины на все новые сферы общественной жизни, делегирование медикам полномочий решать вопросы, которые должны быть предметом внимания специалистов иных наук (а не только медицины), приобрело характер почти пандемии, термин получил прописку и в нашей науке. Психологи, культурологи, историки проявляют особый интерес к самому рождению этой социальной тенденции, к тому, как это происходило в прошлом и как идет сейчас процесс медикализации, определяется место этого процесса в социальной истории медицины.
У нынешних историков под медикализацией принято разуметь процесс втягивания разных социальных страт (обычно этот вектор направлен от обеспеченных и образованных социальных слоев и к низшим и неграмотным) в сеть так или иначе организованной (иногда и сразу государством) медицинской помощи[16], а вместе с ним развертывания медицинского контроля над поведением индивидов. Трудно поспорить и с тем, что этот процесс есть разновидность функции контроля социального, наравне с религией, идеологией и правом. Он был и остается связанным с урбанизацией, индустриализацией, развитием бюрократии, а в сфере идеологической стал одним из проявлений победы рационализма[17].
Новая социальная история медицины, рождавшаяся четверть века тому назад, изменила акценты в исследованиях медицинского опыта прошлого: вместо формальной истории медицинского знания жизнеописаний выдающихся докторов в работах по истории врачевания появились размышления о путях трансформаций медицинских практик (в том числе и ошибочных, странных, основанных на ложных предубеждениях), о влиянии медицины на социальную жизнь и быт отдельных людей; появились истории врачебной помощи, написанные от лица самих пациентов или ими самими[18]. Так социальные историки медицины подошли к критике предшественников, которые изучали историю того же акушерства, игнорируя социокультурный контекст деторождения[19].
Оставалось сделать еще один шаг для обновления социальной истории врачебного знания: помимо изучения истории лекарских знаний и навыков, технической оснащенности акушеров и гинекологов, помимо осознания путей медикализации и влияния этого процесса на репродуктивное здоровье, нужно было еще и признать важность изучения изменчивой сферы людских эмоций самих врачей, их помощников, но главное и прежде всего тех, кто собственно даровал жизнь, рожавших женщин, а также тех, кто им в этом помогал.
Вот почему в культурной истории деторождения реально пионерской стала работа Ричарда и Дороти Вертц[20]. В фокусе их исследования оказался сложный процесс «денатурализации» и стандартизации родового процесса. По мнению этой супружеской пары историков, следствием медикализации стал плавный и почти незаметный переход родов и рожениц под абсолютный контроль врачей, a результатом этого перехода стала частичная или полная потеря роженицами особого «женского знания». Описываемое ими социальное явление они сравнивали с улицей с двусторонним движением, полагая, что каждый из участников родового процесса преследовал собственные цели: женщины стремились избежать боли, облегчить течение родов, обеспечить комфорт и удобства, в то время как врачи были ориентированы на повышение собственного авторитета и получение большей прибыли[21]. Этот механизм подчинения индивида медицине (в этом случае рожениц) был обусловлен, по мнению исследователей, обычным страхом больных или, точнее, страждущих, которые становились готовы к добровольному порабощению ради самоспасения и сохранения будущей жизни.
Разбираясь в многовековой истории родовспоможения, Р. и Д. Вертц положили в основу типологии отношение к слову врача[22] и выделили три периода: до конца XVIII века существование естественной модели родов, когда культура деторождения была исключительно женским делом и роженица находилась в кругу «сестер», подруг и знакомых акушерок, из уст в уста передававших знания, выработанные веками; с конца XVIII до начала XX века время интенсивной медикализации родов, превращения их в особое «социальное действие» и область медицинских манипуляций, осуществляемых под врачебным контролем; с 1920‐х годов до конца XX века период абсолютной доминанты технократической, биомедицинской модели родов.
Предложенная типологизация тут же утвердилась в историографии. Уже в опубликованных в середине 1980‐х годов работах американки Джудит Левитт[23] и ее тезки из Великобритании Джудит Льюис[24], посвященных изучению истории деторождения в США и Англии соответственно, можно найти именно эту периодизацию. Обе исследовательницы уделили внимание не только области акушерских знаний, но и самих репродуктивных практик и, отдавая дань новым веяниям, спровоцировали интерес к эмоциональным переживаниям рожениц разных столетий.
История медицины конца XX века неуклонно смещала внимание и акценты с врачей на пациенток. Побужденные М. Фуко, ученые стали свободней вовлекать в свои исследования источники медицинского характера: отчеты медицинских обществ, истории болезней, научно-популярные книги по медицине, современные описываемым событиям, женские дневники и письма, на страницах которых женщины прошлого описывали свой опыт разрешения от бремени. Феминистски ориентированные авторы пытались увязать перемены, происходившие в женских телесных практиках (беременность, роды, грудное вскармливание), с изменением гендерного контракта и всей гендерной системы общества. Вот почему некоторым из авторов так важно было не просто реконструировать детали давно забытых ритуалов, но (как это призывала сделать Дж. Левитт, возглавившая к тому времени AAHM Американскую ассоциации истории медицины) вписать историю детородных практик в историю повседневности и через них в обычные исторические исследования[25].