О мистике в ту пору мы думали, но в основном в формате страшилок у костра, которые дети обожают. Собирались толпой на пригорке, жгли костер, и рассказывали друг другу всякие байки про утопленников, русалок, чертей из подвала и прочую нечисть. И, хотя считается, что в каждой деревне должна быть своя ведьма, про ведьм у нас историй как раз и не было все соседские бабульки отличались благообразностью и хорошим поведением.
Ну, и вообще, как-то так нас воспитывали, что старость это мудрость, и ее надо уважать. Поэтому ни для меня, ни для любого моего товарища не было ничего странного в том, чтобы помочь старикам воды из колодца дотащить, траву покосить, сбегать в ларек за хлебом Старики наши, надо сказать, тоже на шею не садились и никогда не говорили, что они лучшие. Наоборот, за помощь всегда давали конфетки, какую-то мелочь, а если мы брать отказывались, очень обижались.
Именно поэтому, когда ко мне вечером подошла соседка, баба Варя, я вообще не удивилась. Мне правда не с руки было ее слушать, меня друзья ждали в город идти, но я все равно вежливо остановилась и стала ждать, пока она уже наговорится и перейдет к сути. В слова я тогда особенно не вслушивалась, думала, она, как обычно, за жизнь рассуждает была у бабы Вари привычка сначала долго говорить, и только потом к делу переходить. То, что что-то не так, поняла, когда в третий раз услышала «А она на покос и в мешке хулиганить». Я такая: «Что?». Подумала, что мне просто послышалось.
Но нет. Баба Варя стояла передо мной и говорила с искренней улыбкой какой-то бред. Буквально. Совершенно бессвязный. Причем так уверенно, что я даже в первые секунды в СЕБЕ засомневалась. А потом подумала, что возраст никого не щадит, и прямо сейчас бабу Варю накрыло деменцией, а мне надо как-то ее домой отправить, родственникам.
Я ей говорю что-то вроде «Да, да, баб Варь, конечно. Пойдемте-ка домой, там уже чай вечерний, вас, наверно потеряли». А она знай свой бред лепечет. Я тихо-тихо, бочком постаралась ее обойти хотела, раз уж она сама не идет, к ней домой добежать и на помощь позвать (она через три дома жила) а она Даже не знаю, как описать. Лицо скривила, оскалилась, за руку меня как схватит! И зашипела, почему-то на этот раз совершенно нормально, отчетливо, что я должна немедленно за ней идти, а то худо будет.
Вот тогда мне реально страшно стало. В бабульке-божьем одуванчике, в ее руке какая-то нечеловеческая сила, глаза злющие, дикие, оскал Я перепугалась, говорю, да, пойдемте, и к дому ее снова поворачиваю. А она дернула сильнее, говорит, сейчас, мол, пойдем, и тащит в совершенно другую сторону! К лесу!
Не знаю, что было бы со мной, если бы моим друзьям не надоело меня ждать. Они вышли мне навстречу, закричали мне, чтобы я поторапливалась, руками замахали, и баба Варя, еще раз злобно на меня покосившись, взяла и исчезла, как будто не было ее.
Я в полном шоке к друзьям подошла, спрашиваю, видели ли они что-то, а они «Стоишь», говорят, «Как дурочка, руку вперед вытянула и глазами хлопаешь». А бабы Вари, по их словам, рядом со мной не было. Я перед друзьями извинилась и домой пошла, не до танцев мне стало
А на утро увидела, как гроб из дома соседей выносят. Оказалось, что баба Варя умерла третий день назад, хоронить время пришло. Взрослые говорили, моя бабушка даже оплакивала подругу, но я, в силу молодости и других совсем забот, как-то не обратила на это внимание.
Но получается Раз баба Варя была мертва уже три дня как, а мои друзья ее не видели Кого я встретила? И куда оно меня тащило? У меня нет ответа на эти вопросы. А у вас?
В поле над обрывом
Яцек и Марья были прекрасной парой. Молодые, красивые Рыжая, поцелованная солнцем Марьяша, бойкая на язык, боевая, рядом с Яцеком превращалась в тихую скромницу, смотрящую снизу вверх на любимого таким взглядом, что даже у чёрствого старосты деревни сердце екало такая там была всепоглощающая, слепая любовь. Даже поп местный до чего противник вмешиваться в людские дела и тот родителям парочки наказ дал, чтобы не дурили оженили ребят по-быстрому, а там, дело молодое, и внуки пойдут.
Вот только родителям молодых вовсе не до свадьбы было. Яцек он не из простых, деревенских, самого барина родственник, и хата у родителей большая, и двор, все при нем. Родители уже и невесту ему отыскали дочку купца местного, и к работе пристроили, чтобы без дела не маялся, а сынок-то все одно «Люблю Марью, больше жизни люблю, что хотите со мной делайте». Да и Марьины предки не шибко были рады такому жениху. Они де из простых, крестьянских, с рассвета в поле, какая уж тут любовь. Работать надо, семью кормить, и мужик чтоб дома был рукастый, при деле, а не избалованный барчук.
Так и сказали обоим, не сговариваясь между собой, что нет молодым благословения, и не будет. Нечего дурью страдать. Расходитесь, мол, и честь девичью не позорьте, пока делов не наворотили. А те все равно уперлись, любовь у них Дошло до того, что мать Марьяшу в доме запирать стала. Все на покос уйдут а девку как собаку шелудивую на цепь подле печки, и дверь снаружи подпирали, чтобы не убежала.
Но где молодость и любовь, там нет замков да запретов. Находили как-то способы видеться, ничего парочку разлучить не могло, даже проклятия материнские не работали. Да только что с той радости видеться тайно, когда хотелось совсем другого. Не на сене тайком по-быстрому губы любимые целовать, а в собственный дом привести, хозяйкой назвать, детишек народить. Пытались и лаской, и уговорами родных смягчить, но не было с того толка.
А когда сваты к дому Яцека пошли, поняли молодые, что не дадут им счастья быть вместе. Разлучат любой ценой. И тогда предложил Яцек дело черное. Говорил, что без Марьяши ему и света белого не надо, лучше уйти и потом, в другой жизни встретиться. Венок из полевых цветов на головку девичью называл, женой кликал и вел за собой за поле, туда, где обрыв вниз, глубокий и страшный, а внизу камни да речка.
«Любишь меня?» спрашивал, а Марьяша как заведенная отвечала «Люблю, жить не смогу без тебя, больше всего на свете люблю, больше отца и матери, больше бога» «Тогда», говорит, «Прыгать надобно».
Не было страшно Марьяше. Она только венок поправила, за руку Яцека покрепче ухватилась, улыбнулась милому в последний раз и шагнула в пропасть. Думала, любимый за ней, следом пойдет. И будут они вместе на облаке сидеть. Вот только
Струсил Яцек. В последний миг отпустил девичью руку, ухватился за выступ и удержался на самом краю. Хотел и Марьяшу остановить, руку протянул, но успел только пару колосьев ржаных с венка ее ухватить.
Горевал потом, сам не свой ходил, чернее ночи, по деревне, народ пугая. Любовь свою погубленную оплакивал. А все ж не признался никому, что он сам своими руками, губами своими грешными Марьяшу сгубил, сказал, сама прыгнула, остановить не успел. Поверили или нет то только людям ведомо, кто-то родители Марьи в вовсе в след ему плевали но остальные жалели парня, переживали, как он оправится
Но горе гореву, скорбь ушла со временем, слезы высохли, а невеста, родителями назначенная, вот она рядышком. Милым зовет, лаской и словом добрым дорожку в сердце скорбящее протаптывает. Спустя год понял Яцек, что надо дальше жить, и уже сам сватов заслал, жениться. Покойницу-то уже не вернуть, как не рыдай
Привел в дом ту, что женой перед Богом и людьми назвал, руки ей целовал, как раньше Марьяше Ладно жили, весело и споро, все в доме получалось. Любил или нет, Яцек и сам сказать не мог, но теплело в груди, глядя на молодую жену. Когда слова заветные «Сына тебе рожу по осени», услышал, и вовсе растаял. А Марья Лежала себе за оградкой в жальнике, к той поре уж и не ходил к ней никто.
Вот только с той поры, как новость о сыне узнал, стал замечать Яцек, что происходит что-то Непонятное. Пугающее. Жена плакала по ночам ни с чего, вещи в доме переставлялись будто сами собой, молоко прокисало Дела на спад пошли, как не вертелся Яцек, чтобы семью прокормить за что возьмется, все прахом идет. Думали сглазил кто или домовой шалит, обряды положенные делали, как старики учили, только хуже становилось с каждым днем. Чем ближе роды, тем ужаснее бесновалось нечто, поселившееся за порогом их дома.