Впервые он приехал в Париж с сестрой, родителями и двумя тетками. У них была такая маленькая машина, что ему пришлось сидеть в багажнике, прижавшись коленями к заднему стеклу. Сестра пряталась в юбках тетки, которая начинала молиться всякий раз, когда на дороге появлялся грохочущий грузовик. Она думала, что любая машина, едущая навстречу, обязательно в них врежется. Париж по сравнению с его родным городом, где насчитывалось всего пять тысяч жителей, был просто гигантским.
Семья, в которой родилась Анук, разительно отличалась от его собственной. Она выросла в богатом городке Ле-Везине под Парижем, ходила в школу-пансион, а летние каникулы проводила в Сен-Тропе, катаясь на мотоцикле с друзьями, причем иногда не надевала на эти прогулки ничего, кроме обуви. Выйдя на пенсию, ее родители переехали в красивый домик в Бургундии. Мы виделись с ними в лучшем случае раз в год. У папы же с его родителями были очень близкие отношения.
На первый взгляд мои мать и отец казались полными противоположностями. Она без труда осваивалась в любом городе и в любой стране. Для нее было важнее уметь как следует накладывать макияж, чем учиться водить машину. Ее не заботило, что думают о ней другие, и она не пыталась угодить всем и каждому. Он, напротив, был не настолько уверен в себе и, когда чувствовал угрозу, замыкался и становился молчаливым, а губы его сжимались в тонкую линию. Его взгляды и в личной жизни, и в политике стали либеральнее под влиянием Анук. Большинство ее друзей были социалистами, и она обычно голосовала за левоцентристов.
Я знала, что они все еще занимаются любовью. Иногда они исчезали на час-другой в ее комнате. Однажды я постучалась к ней, чтобы кое-что спросить, и она довольно долго не открывала. Когда же дверь наконец распахнулась, Анук стояла завернутая в полотенце, раскрасневшаяся и ненакрашенная, волосы были убраны назад, влажные пряди заправлены за уши.
В такие выходные, когда мы завтракали с папой, мне даже начинало казаться, что мы живем вместе. Мы просыпались в одной и той же квартире, спускались по лестнице и приступали к этому ежедневному ритуалу.
Ты уже думала о том, куда пойдешь в следующем году? спросил папа.
В старших классах я выбрала престижное направление scientifique[8] главным образом из-за него, а не потому что мне так уж нравилась программа. Математику я ненавидела.
Не знаю пока. Думала подавать в Институт политических исследований.
Les sciences politiques[9]. Судя по его тону, он был доволен. Идешь по моим стопам?
Ей просто нравится делать вид, что она не моя дочь, сказала Анук, поворачиваясь к нему.
Ты говоришь так только потому, что я не хочу творческую профессию.
Это прекрасный институт, сказал папа, и ты не обязана изучать политологию. Как насчет социологии или права? Зимой тебе придется составлять портфолио и готовиться к письменным экзаменам.
Она думает, что ты будешь платить за ее обучение, сказала Анук.
Хотя это было произнесено шутливым тоном, меня разозлили ее слова.
Я могу получить стипендию.
Папа допил кофе и с довольным видом оглядел кухню. Анук редко пользовалась дорогими кастрюлями и сковородками, которые он накупил ей за эти годы. Она со студенческих лет предпочитала готовить на одной и той же поцарапанной сковородке.
А где бы ты хотела жить, если бы могла выбрать любой район в Париже? спросил меня папа.
На Правом берегу.
Там очень тесные улочки, я это не люблю. А разве тебе не нравится жить рядом с парком?
Если бы я жила в одиннадцатом или девятнадцатом округе, у меня было бы побольше пространства.
Тебе не кажется, что и здесь пространства вполне достаточно? вклинилась Анук.
Здесь неплохо, сказала я. Я знала, что папа помогает нам платить за аренду.
Когда ты была маленькой, Марго, ты хотела стать архитектором, сказал он. Ты часами рисовала дома.
Я слушала его и вспоминала, что представляла, как мы живем в этих домах втроем.
Ты была помешана на идее центра, продолжал он. Ты рисовала нас в разных комнатах в зависимости от того, какой у каждого внутренний центр не географическая середина дома, а пространство, подходящее для души его обитателя. Нам предназначались те комнаты, которые лучше всего отражали наши характеры.
В твоем случае это была кухня, сказала я и улыбнулась ему. Просторная кухня с самым лучшим оборудованием.
Да-да, я должен был стать шеф-поваром.
А где был мой центр? спросила Анук.
В пустой комнате с зеркалами от пола до потолка, невозмутимо ответила я.
Хочешь сказать, что у меня нарциссизм?
Ты любишь смотреть на себя, когда репетируешь.
А твой центр где был, Марго? спросил папа.
Не помню.
А где бы он был сейчас?
Я не могу представить свой центр.
Попробуй.
Я окинула взглядом кухню, потом гостиную с балконом, на котором мы с Анук в теплое время года подставляли ноги солнцу и ждали, когда в конце улицы появится папа. Балкон был нейтральной территорией, где я могла побыть отдельно от отца и матери, но не расставаться с ними. Я как будто оказывалась на краю света, на границе между улицей и жизнью с Анук.
Балкон, сказала я им. Он между квартирой и улицей.
Чистилище, сказала Анук.
Сквозь стеклянные двери видно, что происходит внутри, сказал папа. Моя дочь вуайеристка.
Через балконы в дом залезают воры и убийцы, подхватила Анук.
Ты слышишь зов пустоты, сказал он, и эта пустота тебя манит. Ты хочешь узнать, каково это летать.
Или умереть, мрачно отозвалась Анук.
Мы засмеялись. Я собрала наши тарелки, отнесла их к кухонной стойке, набрала в раковину горячей воды и замочила посуду. Остатки еды всплыли на поверхность. Папа повязал вокруг пояса белый фартук и закатал рукава. Он всегда мыл посуду, когда приходил к нам. Анук осталась на кухне с ним. Я извинилась и ушла к себе в комнату, захватив книгу, которую он подарил мне на день рождения. Я поставила ее на полку к остальным книгам, легла на узкую кровать и широко раскинула руки и ноги, так что они свесились вниз. Я не собиралась поступать в Институт политических исследований, это просто было первое, что пришло мне в голову, когда папа спросил, потому что я знала, что его такой ответ впечатлит.
Пару часов спустя, когда я пошла на кухню налить себе воды, папа и Анук были в гостиной. Они сидели на диване и смотрели шоу о путешествиях. Окна были распахнуты настежь, и экран телевизора бликовал от солнечного света поздним утром, но то ли они ничего не замечали, то ли их это не смущало. Он положил ее ноги себе на колени и массировал пальцы. Ей нравилось, когда поглаживают ее стопы.
Кухня была вылизана. Папа даже вытер и убрал все наши тарелки. Я высунулась из окна. На улице было влажно, и сырой воздух горчил, как шерсть вымокшего под дождем животного. Собиралась гроза. Небо вдалеке темнело от огромных туч.
Я вернулась к себе в комнату, легла на кровать и уставилась в потолок. Полчаса спустя начался дождь. Я включила ноутбук и стала смотреть передачу про студентов, которые устраивали самосожжение в знак протеста. Больше всего мне было не по себе от того, что они не всегда умирали. Иногда их сердца продолжали биться, хотя кожа плавилась в огне. Какие же ярость и отчаяние надо испытывать, чтобы себя поджечь? Я даже представить не могла настолько сильную боль. Похоже ли это на сдирание кожи, на то, как очищают яблоко, снимая с него броню? Как быстро можно сорвать этот защитный слой, уничтожить кожу, и останутся мышцы, опутанные кровеносными сосудами? Именно такой иногда казалась мне Анук ярко-алый глянцевый клубок органов.
Папа ушел вскоре после полудня. Когда он завязывал шнурки, я спросила, скоро ли мы увидимся.
Пока не знаю, милая, сказал он.