К примеру, у меня, помимо дурного нрава, бессонниц и вспыльчивости, имелась в арсенале и фобия.
Я уверена, что многие живут даже не подозревая, что простая боязнь собак не что иное, как симптом, сутью которого является навязчивое состояние необъяснимого страха. Это расстройство не мышления, а психическое. Удивительно, правда?!
Кинофобия обычно появляется в детстве или юности и может оставаться нелеченой. Серьезность расстройства часто зависит от того, насколько легко человек может избегать фобической ситуации.
В моем случае а я жила рядом с парком, где выгуливали собак, избежать нежелательных встреч было просто невозможно.
Почему-то все ошибочно полагают, что боязнь себе подобных могла спровоцировать только собака, точнее, ее укус или просто агрессивное поведение.
Во всяком случае, каждый раз в момент, когда на меня бежала псина размером с лошадь, а я была близка к обмороку, непременно доносились крики:
Не бойтесь! Она не тронет!
А когда лошадь-собака уже пробегала мимо, задев меня хвостом, добродушный хозяин этого чудовища деловито заключал:
Вас, наверное, покусали в детстве?
Да, покусали, отвечала я и еле живая от пережитого страха шла дальше.
Зачастую даже у детей, неоднократно подвергавшихся нападениям и укусам, эта фобия могла не проявляться, и наоборот у людей, никогда прежде не имевших конфликтов с собаками, она могла внезапно возникнуть, и в достаточно тяжелой форме.
Меня никогда не кусали собаки. Но они никогда мне и не нравились. В этом и была моя проблема.
Когда все умилялись при виде неуклюжего пушистого щенка, мне тоже приходилось улыбаться. В действительности же я испытывала недоумение. Отвращения, страха, брезгливости не было, но я предпочла бы погладить крысу, а не это лохматое существо.
А у моего сокурсника была совсем комичная ситуация. Он страдал одной из самых безобидных, непонятных и редких фобий боязнью пуговиц. Один случай на семьдесят пять тысяч. Это, на первый взгляд, смешное расстройство здорово портило моему приятелю жизнь. Он часто жаловался, что не мог общаться с собеседником, если на том была одежда с пуговицами. Представляю, каково ему было на интимных свиданиях, если возлюбленная приходила на встречу в блузе, усыпанной крохотными раздражителями?!
Чтобы оставаться специалистом и профессионалом в болезненных ситуациях, схожих с личными, психологу важно было проработать их.
Именно поэтому, прежде чем терапевт допускался к самостоятельной практике, ему необходимо было посвятить множество часов индивидуальной и групповой терапии.
Так я и познакомилась с Гофманом.
Председатель ученого совета, доктор психологических наук, профессор, заведующий кафедрой психологии личности психологического факультета моей альма-матер, главный врач психиатрической клинической больницы, мой супервизор[7] и по совместительству друг нашей развалившейся семьи.
Гофману было пятьдесят лет, он носил небольшую бородку и длинные волосы, с прорезавшейся уже сединой. Во времена преподавания профессор всегда появлялся в институте в одном и том же строгом костюме серого цвета, а воротник его белой рубашки всегда стоял колом и туго стягивал шею. Когда он поворачивал голову, непременно поворачивалось и все тело. Всегда с виду чопорный и строгий, Гофман был одним из добрейших и понимающих людей на земле. Еще он преподавал социологию, и его лекции любили все без исключения. Даже когда мои глаза закрывались сами собой от его монотонного, однообразного голоса, я изо всех сил старалась прогнать от себя сон. Разве можно позволить себе уснуть, когда этот человек так воодушевленно пытался познакомить нас с прекрасным, читая, помимо лекций по специальности, стихи и поэмы?!
За это мы и величали его между собой Гофманом[8]. Он всегда знакомил нас с тем, что не входило в образовательную программу, рассказывал о том, что, на его взгляд, было понятней и интересней. Гофман обожал свой предмет и тех, кому преподавал его. Думаю, именно это позволяло ему быть лучшим педагогом кафедры.
«Каждому психологу важно быть пролеченным, утверждал он. Нужно тщательно проработать свои проблемы и состояния, чтобы воспринимать людей не через призму личных трудностей, а с ясным умом и открытым сердцем».
Твою терапию важно продолжать, словно прочитав мои мысли, заявил бывший муж.
После моего затянувшегося молчания, будто не зная, чего ожидать дальше, он нерешительно прибавил:
Дорогая
Ответа не последовало. Только мое глубокое, спокойное дыхание.
Скажи хоть слово
Вновь тишина. Собеседник явно не понимал, что я давала ему возможность покинуть мою квартиру и тем самым избежать очередного конфликта.
Значит, не унимался он, все-таки у тебя кто-то есть?
Есть. Но это тебя не касается, наконец отозвалась я.
Он сразу помрачнел, сурово поджав губы.
Безмолвие последовало за моим вызывающим признанием. Взглянув на него, я была потрясена видом откровенного горя на его лице.
Не надо Не смотри на меня так, отвела я взгляд.
Почему?
Вместо ответа я раздраженно тряхнула головой.
Он тут же попытался меня обнять, но я отпрянула, отвернулась, но не ушла.
В ответ он печально и устало прикрыл глаза.
Мне сделалось совсем грустно и снова стало казаться, что я была чересчур резка и неправа, так огорошив его своим безразличием. В подобные минуты во мне всегда происходило сражение воинов независимого будущего и удобного прошлого. Но это раздирающее чувство длилось ровно до тех пор, пока он не начинал говорить.
Ломая стереотипы, на этот раз первой заговорила я:
Ты ничего не понимаешь! Я не смогу стать счастливой с тобой, сидя дома и занимаясь обычными делами. Мне требуется гораздо больше, чем то, что ты можешь мне дать. Я более не желаю всего этого и не нуждаюсь ни в тебе, ни в твоей чрезмерной опеке. Мне душно рядом с тобой.
Его лицо напряглось под моим пристальным, горящим взглядом.
Чего ты хочешь?
Свободы.
Это я понял. Но я хочу знать, чего ты хочешь от меня?
Я хочу свободы от тебя.
Я вот что тебе скажу, продолжил он после тягостного молчания. Я впредь здесь не появлюсь, если ты пообещаешь мне встретиться с профессором.
Обещаю, уже еле сдерживая гнев, почти прорычала я. Теперь будь добр, уходи.
Единственный человек, который по-настоящему любил меня, ушел быстро и молча, оставив свой ключ на барной стойке.
Медленно подойдя к входной двери, силясь спокойно и глубоко дышать, я повернула замок на три оборота. Но потом на пороге кухни наткнулась на пакеты с продуктами, и мне уже не удалось совладать с собой.
С удивительной одержимостью и остервенением я пинала их до тех пор, пока все содержимое не разлетелось по полу. В завершении своей терапии я разорвала коробку с мюсли, устроив злаковый снегопад. Молоко быстро пропитало ковровую дорожку и желтоватыми разводами дополняло картину гастрономической вакханалии. Яйца были разбиты о стену, но бананы остались в целости и сохранности, что явилось ярким доказательством моей вменяемости. О завтраке я все же подумала.
В ванной комнате, вытягивая из волос застрявшие мюсли, я глядела на себя в зеркало оттуда на меня смотрело детское личико. Веснушки поблекли, зубы выровнялись и побелели, но нос остался по-прежнему чересчур курносым, а глаза голубыми и печальными. Теперь я красила волосы в блонд, но рыжие корни отросли, выдавая истинный цвет.
Внутренне сжавшись и забыв о злаках в волосах, я вглядывалась в отражение, пытаясь найти ту рыжую девочку.
«Куда же она делась?.. Кто-нибудь видел ее?.. Ну, та Которая могла не спать двое суток и выглядеть прекрасно, любила купаться под дождем, могла не закрывать на ночь входные двери и считала, что танцы ее призвание. Та девчушка с непослушными рыжими волосами и солнечной россыпью на носу и щеках, которая всегда широко улыбалась Ни у кого не было такого счастливого лица, как у нее. И каким звонким был ее смех! Та девочка умела смеяться так, как смеются первый раз в жизни. Где она? Кто-нибудь видел ее?»