всё новые значенья
магнитной Огневушки
познанья любопытство
сжигает смысл игры
сакрала и ученья
огня и дым души
я звёздный кочегар
я Тор
я обруч змея
я бублик у Сатурна
на завтрак к кофею
я бублик хвостика
мышкующей собаки
сын Одина
Kong Himdhoved.
Мы ваши прапраправнуки, сказали блестящие исполины, наши идеальные райские души здесь временно, пока нас перевозят в разобранном виде с всемирной выставки куда-то. Когда будут собирать на новом месте, с нас здесь полетят листы нержавеющей стали. Там опять поставят идеальными символами, и мы не сможем коснуться друг друга. Если опять не будет катаклизма. Вода оживляет памятники боцманам, адмиралам и даже бронзовых всадников. Меня с молотом зовут Раб-Рабочий, а подругу с символом Луны, смерти и трудодней Рабой-Колхозницей. В Раю любовью заниматься запрещено, потому что Рай любовь. Как можно заниматься любовью в любви или любовью с любовью? Хочется узнать: какая она смычка города с деревней? Вы Адам и Хава из одной плоти созданы, глиняной. Мы тоже из одной плоти созданы, но из другой нержавеющей.
То ли Рабочий заикался, то ли Адаму показалось. Он-то вообще по-человечески говорил плохо пел хорошо и все языки понимал, но Хава уже вовсю болтала и сказала капризно:
Пусть с нами идут: диких зверей, буржуев и кубанских казаков распугивать будут. Я беременная феминистка.
Тор с Гармом остались в шаманской роще, иногда заглядывая в Рай по случаю.
Граница обозначилась сразу, как только все стали изгнанниками. Небо затянулось тучами, райские сады и замуравые луга и дороги сменились каменными джунглями поселений, несжатых полос, плоды оказались за заборами, а приличная еда в дорогих магазинах. Одежда тоже.
Великаны немного пограбили усадьбы, сады и магазины. Адам и Хава оделись, наелись и согрелись.
За каменными и барачными джунглями вдалеке показались дымящиеся трубы завода.
***
Завод
пруд плотина колесо
и чугунное лицо
огнезверское горнило
отблеск
каторжная жила
полночь башня свет окна
кандалы стучат со дна
змей шевелится подспудно
на Урале всё так чудно
домны горные просторы
изгородные узоры
над водой висит луна
пруд плотина тишина.
***
Будем расставаться, прогрохотал стальной великан, наша смычка будет в плавильной утробе. Там мы родились в металле, кожу обрели на прокатном стане, форма получилась под прессом и выколоткой. Задуманы мы были в Древней Греции как тираноборцы-любовники, в виде идеи смычки вновь родились в голове архитектора и скульпторши, а стальную одежду обрели в домне: нам пора.
Всю дорогу гиганты шли, держась за руки. Перед заводом с ними начались метаморфозы: с развевающегося шарфа Айсидоры Дункан у Колхозницы стали отваливаться листы. Один спланировал на крышу барака, и оттуда раздались крики. Другой упал недалеко от перволюдей. У Рабочего тоже что-то отвалилось с фартука. Где-то вдалеке виднелась громадная женщина с поднятой палкой в руке.
Наша другая бетонная мать, после нас родилась, прогрохотал гигант.
***
калёная матерь бетонна
голодом кормит детей
мечом раздавая пайки
с криком вливая раскалённое
счастье в глотку
завтра сегодня вчера
бетонная мачеха Кали
матерь чёрного времени
матерь страшного голода
Калика постоянно истомна войной
в орущем порыве: за мной!
я не пью твоё танковое молоко
я не ем самолётный хлеб
а твоя стальная грудь
всё цедит кассетную смерть.
***
Стальные красавцы помахали ей приветственно серпом и молотом и поспешили в жаркую плавильную ванну любви к производству, Мичурину и рабскому труду. Бежать было далеко, и по дороге они раздавили кулаков, середняков и кучу просто зажиточных крестьян, директоров и работяг вредителей на производстве, учёных, конструкторов, художников, поэтов и просто приличных и самых других разных людей.
Исполины бежали и с них падали и падали листы, которые превращались в самолёты, танки, дома, Беломорканалы, пароходы «Волга-Волга», Дома культуры, тракторы, кинотеатры, машины, гонки на мотоциклах по вертикальной стене и цирк шапито.
Адам и Хава вышли в избо-барачный мир и увидели.
Под небом голубым
***
Бабушка Чуги, колхозница, вспоминала:
На Урале в войну есть было нечего. Эвакуированные ленинградцы в селе жили. Хорошие люди, интеллигентные, отзывчивые. Она была учительница. Мы им от коровы-кормилицы молоко приносили, а они нам за молоко картофельные очистки давали. Хлеба хотелось. Оладьи с лебедой и с очистками пекли. Эвакуированным был положен паёк, а нам только палочки трудодней. Эвакуированные жили сытнее местных. Я свинаркой робила, у меня много трудовых медалей и уважения было.
Бывало, приходит какой-нибудь старик, которого по старости на войну не взяли, в сельсовет к председателю 25-тысячнику, чтобы немного муки или зерна за трудодни дали. А ему большой фиг: всё для войны, всё для победы. Старик выходит и умирает у крыльца сельсовета. И из него черви, черви. И для кого эта победа? Иждивенцев и в военном Ленинграде, и на Урале голодом морили. А офицеры из блокадного Ленинграда родственникам в тыл посылками отправляли копчёную колбасу и другие вкусности. Почтальонша по секрету говорила.
В начале 30-х годов, когда идейные, лентяи и пьяницы организовывали колхоз, мы ушли из села в «шестое», в Краснополье хорошее место в шести километрах от села. Там деревенька была. Пруд выкопан без экскаватора, вручную. У нас были лошадь, две коровы, куры, овцы, гуси и двое детей сын и дочь. Молодые ещё были. Тяжело работали, но жили как Адам и Ева в раю. Я неграмотная, но в церкви слышала про рай-вырий, и Глеб Иванович говорил про Рай: он три класса церковно-приходской школы окончил. А мне не довелось неграмотная я. Молоко, масло и сметану сдавали колхоз. Недолго на себя потрудились. Третья дочь уже в колхозе родилась. Первые двое детей здоровенькие были, а последующие все болезненные. Я на ферме работала, а Глеб Иванович конюхом. Работала до самых родов. Каждый раз. Пятерых родила, а последнего за год до войны. В августе сорок первого Глеба Ивановича вместе с моим братом забрали на войну, в Сибирскую дивизию. Когда уезжал, плакал: «Не увидимся больше Настя моя и дети мои». Как чувствовал. В письме-треугольнике написал из-под Ржева, что ранен и лежит в госпитале. В сорок третьем пришла похоронка. А старший брат пропал без вести. И я перестала верить в бога и в рай.
Старшая дочь, ей было четырнадцать лет, в сорок четвёртом году уехала в Каменск-на-Исети. Вербовщик приехал и завербовал девчат и ребят для учёбы в ФЗУ фабрично-заводском училище, чтобы потом работать на алюминиевом заводе. Паспортов не выдавали и из села никого не отпускали, но ей повезло вырваться из колхозного голода. В училище кормили и учили. После войны все остальные дети к ней подтянулись. Остались мы с собачкой Пальмой. Младший сын жил то у меня, то в городе. У него инвалидность была: порок сердца было видно даже через одежду, как оно бьётся. В 17 лет умер. В городе его похоронили. И я город перебралась.
Вот такая и такая случалась смычка города и деревни.
Из Рая изгоняют молодых.
Гуляют там животные
***
Стальные исполины, взявшись остатками железной арматуры конструкции рук, побежали остатками нержавеющих ног в плавильную ванну.
Дазрасмыгда Да здравствует смычка города и деревни!
Имя такое детям давали.
Невский респект
Быть или не быть творцом? Даже если нет никаких шансов на признание.
Или только деньги зарабатывать? Или поучиться вприглядку?
Не понравилось Ван Догу работать заводским художником ни два, ни полтора: никакого творчества и рабочий день длинный, как у работяг.
В Ленинграде он устроился дворником-лимитчиком в центре. Комнату в коммуналке дали. Пять лет на временной прописке. Потом при хорошем поведении можно получить постоянную прописку и пойти работать кочегаром в котельную и стать Митьками или Цоем. Если повезёт и получится. Если повезёт со служебным жильём. Знакомых в Питере никого.