От охватившего ее волнения всколыхнулись нашивки и эрфорсовская эмблема на грудях могучих крыльях покорительницы заоблачных вершин и сердечных глубин.
А мне взгрустнулось немного от патетически высокого человеколюбия Егиазарова. Я ведь совсем недавно почти то же самое излагал Степанову, и если он мои слова воспринимал, как я пламенные тирады Сурика, то вряд ли я подвигнул его к моральному очищению и искреннему раскаянию. Одни и те же слова. Что же наполняет их содержанием или оставляет пустым колебанием воздуха?
Наши поступки?
Не знаю. Наверное. Но как сделать, чтобы Степанов поверил мне?
Мне приятно ваше высокогуманное отношение к людям, сказал я со вздохом Егиазарову, но удовлетворить ваше ходатайство об освобождении Степанова не могу. Закон возражает. Есть такой народный обычай, можно сказать, древняя традиция, как бы всеобщий предрассудок: убийц полагается держать в тюрьме
И никакой это не предрассудок! возникла на подскоке планеристка. Это ты, Сурик, никому зла не помнишь, а я бы их сразу на месте расстреливала! Бандиты проклятые, хулиганье! Приличным людям проходу нет! Когда вы им банок начали кидать, я на седьмом небе была
Ай-яй-яй, Маринка молодцовая, летунья боевая! Как поучительно и полезно общение с бесстрашными воздухоплавательницами! Ведь, по ее словам, получается, что в момент, когда Степанову «накидывали банок», Марина не только пребывала на седьмом небе, но и одновременно присутствовала на месте преступления. Ай, как интересно!
Ни малейшего упоминания о ней в деле я не встретил. Забавно.
Жаль только, что гуманист Сурик тоже обратил на это внимание и весело спросил-напомнил-приказал:
Подруга, ты на работу-то собираешься? Смотри, опоздаешь, тебе там расскажут про дисциплину
Ой, засиделась, господи! Да ничего, сейчас тачку схвачу, поспею
Пока она укладывала свою красивую сумку-«таксу», переодевала что-то за моей спиной, я спросил Егиазарова:
Надеюсь, вы не в претензии, что я вас допрашиваю в больнице? Это ведь и в ваших интересах, чтобы все быстрее окончилось
Конечно! О чем речь?
Значит, я хотел бы, чтобы вы мне пояснили, как вы все там, на площадке отдыха, оказались
Да почти случайно это вышло. Выходной день был, мы ведь тоже люди, всегда других кормим, а сами, случается, за день во рту крошки не имеем: беготня, суета, вы понимаете. Вот и договорились, что Ахмет нас покормит шашлыками со своего мангала. Ясное дело, для своих оно вкуснее будет, чем на потоке общепита Вот и собрались
Прекрасно. Кто да кто собрался? Я взял блокнот и стал записывать его ответы. Протокольная часть допроса меня сейчас не интересовала.
Ну, я там был, Вася Дрозденко, царство ему небесное, последний шашлык в жизни скушал, директор наш Эдуард Николаевич, Валера Карманов, шеф-повар, и Лешка Плахотин позже подъехал.
Всё?
Всё.
Никого не забыли?
А чего забывать, это же не Афонская пещера, все на виду, засмеялся Егиазаров; он мне тоже демонстрировал, что наш разговор скорее душевный, чем формальный.
Прелестно. А Плахотин ваш сотрудник?
Нет. Лешка не сотрудник. Так, старый знакомый Встречаемся иногда.
Марина подошла к хромированной кровати, нежно поцеловала Егиазарова и строго наказала:
Лежи не дергайся, не нарушай режим Завтра с утра приду повернулась ко мне. Очень приятно было с вами познакомиться. До свидания.
До свидания, Марина. Я надеюсь, что мы с вами еще встретимся. Кстати, вы не можете объяснить Я сделал небольшую паузу и кивнул в сторону Сурика. За что они стали Плахотина лупить?
Егиазаров высоко поднял брови и резко замотал головой, но я заслонял его собой, и Марина, не замечая предупредительных сигналов руководителя полетов, зашла на меня в стремительном пике:
Сурик его бил?! Да вы что?! Сурик до него пальцем не дотронулся! Нужен он ему больно, лупить его!..
Марина, я вас сейчас официально спрашиваю: вы точно видели, что это не Егиазаров бил Плахотина? двинул я вопрос наподобие шахматной «вилки».
Конечно видела! И где хотите подтвержу: не прикасался он к этой вонючке!
Заткнись, дура! тихо промолвил со своего медицинско-индустриального памятника Егиазаров. Что ты могла видеть, когда тебя там не было вовсе! Это же я тебе все потом рассказал, в больнице. Ты забыла, что ли? Просто ты веришь каждому моему слову, я ведь никогда не вру! Меня в детстве так и называли: Сурик Честность. Правдивость мое ремесло.
Я рад за вас, Сурик, за вашу высокую репутацию у друзей детства. И уж пожалуйста, употребите на меня свое второе ремесло правдивость. Расскажите, за что вы били, точнее говоря, за что ваши друзья били Плахотина?
Да что вы ее слушаете? вскипел Сурик. Она же все перепутала, решила, что вы говорите о Степанове! Она ведь ничего не видела и перепутала фамилии. А нам бить Плахотина зачем? Нормальный парень, наш знакомый
Ага, значит, Марина перепутала Ну что же, такое тоже возможно. А вы где работаете, Марина?
Там же, в ресторане, в «Центральном» Я там официантка
Фу, прямо камень с души, сказал я с облегчением. А то я вас принял за американскую летчицу.
Глава 7
Автобус, пыхтя и отдуваясь, вез меня из больницы через окраины в центр. Он погружался в осенний вечер плавно и неотвратимо, как тонущая в омуте бутылка. Проплывали за окнами спрятавшиеся в садах частные дома, их оранжево-красные абажуры и плафоны будто бакенами обозначили фарватер автобусу, петлявшему среди жилых кварталов, пустырей и строек.
На сиденье против меня дремала женщина. Одной рукой она прижимала к себе маленькую девочку, что-то без умолку расказывавшую матери, а другой крепко держала объемистую авоську с продуктами. На ухабах и крутых поворотах женщина просыпалась на миг и быстро говорила девочке: «Да-да-да, доченька, все правильно» и сразу же погружалась в зыбкий, неглубокий сон. У женщины было тонкое, усталое лицо. Я смотрел на нее и испытывал печаль и нежность. Наверное, Лила, возвращаясь с работы, тоже дремлет в автобусе. Женщины сильно устают.
Наверняка бойкая летчица-официантка Марина восприняла бы мою спутницу как знак неполучившейся, неудачной жизни. Но эта несостоявшаяся жизнь проходила отдельно от Марины, мчащейся сейчас на работу в «тачке» или на попутном «леваке»
В те редкие дни, когда мне удается пораньше закончить свои невеселые делишки, я захожу в школу за Маратиком. После занятий он остается на продленку, которую потом еще продлевает игрой в футбол до того мига, когда мяч можно найти на поле только ощупью. Тогда игра кончается, и он идет домой. Нет, нашего сына при всем желании не назовешь домоседом.
И ладно, коли дом был бы пуст, скучно юному джентльмену обретаться одному в четырех стенах. А то ведь бабушка дома, моя почтенная теща Валентина Степановна Пелех. Любого человека может соблазнить перспективой поговорить с моей тещей по душам так много полезных сведений накопила она за свою долгую жизнь. И слава богу, не делает их секретом, а рассказывает всем желающим подробно, убедительно, безостановочно. Бестолковый неблагодарный внук, мой сын, не ценит даровой возможности обогатиться духовно, а хочет, наоборот, с такими же обормотами, как он сам, гонять на пустыре за школой в футбол.
Я, конечно, не одобряю его, но отчасти понимаю. И грозные риторические вопросы тещи: «Скажи, чугунный язык, отец ты ему или нет?» оставляю без ответов. Я люблю неутомимую на добро и разговоры бабушку Валентину, но по удивительной прихоти сердца почему-то Маратку люблю еще больше. И всякий раз, обещая теще поговорить с сыном, иду на заведомую ложь. Дело в том, что я не верю в воспитательную силу нравоучительных слов и дисциплинарных указаний. Из тех житейских наблюдений, которые мне удалось накопить как следователю и как отцу, то есть педагогу-практику, я сделал для себя один вывод: обычно, вырастая, дети становятся такими же, как их родители. Когда мне случается вести дела несовершеннолетних преступников из благополучных или высокопоставленных семей, вокруг раздается взволнованно-недоумевающий клекот: «Непостижимо Кто бы мог подумать такая прекрасная семья Выродок Такие достойные родители»