в обморок от взгляда -
чем не видеть и не ждать
рада
рада
рада
рада
милый одиссей!
пара сотен дней тридцать сотен лет а по сути равно
в колкость стольких зим, в бездыханность снов нам туда, но ком
не хотел стоять в горле всхлипом в ночь, в глазе пеленой
и летел стеклом мягким, как трава, дождь из фонарей
плыли корабли тридцать сотен лет пару сотен дней
ком лежал на дне, рыбы ели ил.
каждый, кто забыл,
как, затихнув, грусть, вдруг ревёт со дна, -
был в нуле земли пару дюжен раз, тройку стрелок дня.
ты вернёшься в дом, будь хоть пьяный бог, будь хоть одиссей
кошке скажешь: "ну, ты же хочешь есть?" и без мыслей шерсть
будешь гладить вверх, глядя на часы, где примерно шесть
будет не-часов, не доживших до
безмятежных цифр. листьев решето
кинет: "решено!" в влажный гул дорог, в твой внезапный бег
каждый, кто не смог, хоть и был сильней,
сделать взмах любовь! сделать всё скорей!
каждый будет стыть, падая в тоску, уходя в себя
пару сотен дней, тридцать сотен лет в общем, так, .
тихое
(дорогая) как жизнь? (я скучаю безумно)
пролистав пару сотен чужих фотографий
я вдруг вспомнила (снова,
как каждым утром)
что ()
да, конечно, потом как-нибудь.
и, ты знаешь, мне жаль, что не знаю твой индекс,
что немодными стали бумажные письма
(хранящие запах) и что курить вредно
что есть разница между черешней и вишней
что любой третий встречный
гораздо мне ближе
тебя. (la la la)
such ridiculous letters
i've promised to you not die
until i
haven't grown up. tomorrow
you'll be married (la la)
i have promised to you
(ла ла ла) милиграмм нашей грусти
размыла вода, и он тонеt в
кислотно-дождливой эмульсии.
(la la la) i have promised you
(la la la la)
пожелай мне, чтоб осенью
снилась только листва
acta diurna
кроша картонные изгибы желтых пальцев
я спектр нежности тень полночных деревьев
изгибы скрепок гибкость скрипок холод кварца
тот кто устал от тихого "не верю"
тот кто стоит шатаясь за неверной дверью
"вы в сотый раз рюкзак назвали ранцем"
внутри роится черный вязкий улей
а шелуху сдувают воздуха порывы
и если слово вылетает пулей
(тот кто молчит от острого "но ты ли")
и не работает сознанья ржавый cooler
который пару дней уже как умер
и тащит лопости в воспоминаний пыли
наверное неважно и неверно
что не сейчас
404 error: "не тебя (прости)"
504 gateway: "дай мне время"
а так
но порою ей так не хватало
теплых рук и щеки на щеке.
даже музыки было мало
и фигуры в знакомом плаще.
но порою. а так хорошеет,
и презрительно-грустно звенит,
что "едва ты мне станешь евой
я придумаю новых лилит".
сартр
но даже если мне кто-то и скажет:
"вянет цветок ваш! плохая примета!
люди чин чином, звание званьем;
вы же бесстыже, на людях, дарили
три рассыпавшихся в обморок розы
цвета заснеженной сахарной пудры;
вы, улыбнувшийся: "глупость! клин клином,"
дымно смеявшийся собственным шуткам,
многоцелованно славший улыбки,
вы ли носили в кармане открытки,
смятые днями и мелочью в хлопья,
выли сквозь зубы и ставили чашку
чайного, стывшего сутки, колодца
на только нача того «Фрейда», Сартра;
видели сны в верхней ложе театра
сквозь третий час подыхавшую пьесу;
любите так, что презренье без дела,
видевший Влтаву, мечтая о Темзе?.."
что ж, даже если мне будет и мало
(а, между нами, конечно же будет),
всех откровений разрежу гранаты
стану, как прежде, забрызгивать соком
липко-бордовым ближайшие книги.
кинопрокат
аккуратностью, осторожностью не отличается ветер
здесь вообще мало что от чего отличается
все дорожные знаки похожи на круг от залифтовой лестницы
по которой спускаются дым и неспешные сумерки
может быть, тебе всё это даже понравится
может быть, тебе всё этим ветром покажется
в этих буквах есть ниши зеленее, чем прочие
зеленее, чем рамы на сгинувших улицах
я хочу не в кино, хочу в город в провинции
я нарву там ромашек и кину в ладони их
но в кино тоже хочется, пусть с опозданием
и моим (не единственным), и кинопроката
что ты любишь? ты любишь ромашки? вот два билета
на ромашки: мы сядем смотреть, будет весело
может быть, три билета, я ещё не решила
мне вообще-то плевать на все эти деления
важно только молчать, улыбаясь по капельке
и идти в пряном сумраке в низкие улицы.
я могла рассказать бы так много о местных
я всё знаю, ведь правильно мы не знакомы
это всё, что мне нужно. ну разве что только
позже
наружу
Мне не вполне понятны механизмы смеха и нежности.
Не удивляйся, что я ставлю их в один ряд, так правильно,
как когда на твоём капюшоне не разглядеть меха под снежными
бумерангами.
Нет, я совсем не желаю тебе гулко мёрзнуть под белыми сводами,
принимая на свой счёт всё то, что, уснув в тихий лёд, разлетелось.
А слетится назад я вернусь в девять лет, в Подмосковье.
Воспротивится разве что тело.
И за домом с другой стороны тень, как средство от горла, окутает гул,
отлетающий брызгами в травы от крыльев томящихся мух,
сладострастных стрекоз. Их присыпало теми, кто мёртво и кругло заснул;
разморённому солнцу открыта, как мяч или пух,
Невесомость их тел; как резиновый мяч, будто пух в золотистой пыльце,
они будут кружиться куда-то, и цель, и маршрут, и пути точно зная.
И я тоже всезнающа. Я вдруг всё поняла, шевеля зубочисткой в лице,
знаю, как и зачем разбудить дождь заранее.
Но насколько же прост незатейливый этот наш мягкий и тёплый секрет;
под круги век, смеясь, прячу взгляд, как под две древнеримских монеты.
Не дыши, и услышишь, как самое главное, тихо шурша и вращаясь, идёт по земле.
А услышишь и вдруг догадаешься да подари мне ракету.
А камыш не похож на ракету: как жарят на ветке суфле над чуть асимметричным огнём
(он от этого только милее), точно так же камыш собирают из высохших веток, пирожных «картошка»,
и непреодолимости их единения. И как только, в камыш превращаясь, пирожного вкус, зелень ветки умрёт,
всё в обратном пойдёт направлении. Это несложно.
Чуть прикрыв взгляд округлостью неба,
я слышу всё разом; в полусне мне мерещатся пух и резиновый розовый мяч.
Знаешь (не обижайся, ей-богу, что я улыбаюсь), но если тебя бы и не было,
я была бы счастливой; всё сущее так бы хотело уметь забывать,
знаешь, по-настоящему,
только вот это возможно в известных нам космосах вряд ли.
Так что, как бы то ни было, ты остаёшься родным,
пряно-яблочным сном на весь здесь отведённый мне день;
на твоём капюшоне не видно ни меха, ни снега одни бумеранги,
на которых ты сможешь вернуться всегда в летний вечер за домом, в тягучую тень,
прикоснувшись к которой, всё сущее знаешь, как паззл, составит одно.
Мои лета даже когда почему-то чуть дальше ты дремлют между тобой неизменно и тающим льдом.
bogenslied (арочная песня)
I
Я давно поняла, что начало должно быть беззвучным и лёгким.
Не должно быть скорее, я так признаюсь себе, всё понимая заранее,
без глухих лишних слов, так что даже немного похоже
на момент, когда можно одеться в весеннюю свежесть ветровки,
и она будет к месту, как раз по погоде. И люди другие над лужей,
бесконечно разбившейся в гладь по асфальту, пятнистые столь же,
сколько листья пятнисты, и женщин лосины пятнисты животно,
и асфальт сам пятнист облаками и крышами. Я вдруг подумала,
что хотела бы встать где-нибудь на краю Красной площади
и поставить тебя с собой рядом, из сумки извлечь и пускать пузыри
да, из сумки извлечь надувая округлые круглости взять изнутри
и извлечь пару флюгеров, взять их из сумки; те флюгеры вылить в ветра
(в арках ветрено вечно ты любишь их? арки?), а впрочем,
это глупо и мне не к лицу. Так ведь? Честно я очень старалась,
я всё делала, чтобы быть правильно: там, где нельзя, не смеялась,
там, где пошло, (весной) не влюблялась, не рубила с плеча и спала
в день не меньше восьми часов. Да говоря откровенно мне не в чем
упрекнуть себя. Но нет границ и пределов:
ты огромину дуешь;
без лукавства немыслимо крупный пузырь, обожжённый в печи для стекла;