В каждой башне Хейлса по две винтовые лестницы в толще стен покуда по одной поднимаются вверх, по второй в то же время можно успеть покинуть покои. Так строили всегда, но в Западную, в саму графскую спальню, ведут три хода, последний скрытый, потайной, завершающийся за дубовой панелью стены с гербом Босуэлла. Не знаю, что тогда гнало меня в ночь при огромной вероятности того, что леди-мать уже отошла ко сну. Если бы мне пришло в голову, что она не одна, видит Бог, я бы воздержался от посещения, однако что-то слепило меня, что-то толкало вперед, словно я знал, что в тот вечер решалась моя судьба. Я был окрылен обещанием брата, я нес эту скрытую в себе радость, как крохотный огонек свечи, озаряющей путь Однажды я уже проходил к ней тем тайным проходом, страшно напугал ее камеристку, но ее саму скорее повеселил, явившись в паутине и ржавчине из стены. После того случая мать велела прибрать и почистить винтовую лестницу стенного хода, но и запирала дверь изнутри спальни. Однако окошко в той двери было прикрыто шпалерой, прикрыто неплотно. Можно было просунуть в него руку, скинуть крюк засова, отворить, но то, что я услыхал изнутри, стоя на лестнице, заставило меня замереть на месте, задержать дыхание.
Госпожа графиня была не одна с ней был ее супруг.
И явился я в разгар беспощадного боя.
Руины Западной башни Хейлса, Ист-Лотиан, Шотландия
Леди-мать стояла ко мне спиной. Ее силуэт виднелся, словно вырезанный из черной бумаги, на фоне каминного пламени, изнутри стенного хода казавшегося ослепительным, хотя на деле спальня погружена была в полумрак. Босуэлл, напротив, находился лицом к моему укрытию, и я обливался потом, но не уходил восвояси, хоть мне и казалось, что взгляд его, направленный на жену, проникает за стену, шпалеру, увязает во мне.
Если это все, произнес наконец он, я попросил бы вас удалиться.
Не прежде, чем задам последний вопрос. Зачем же вы женились на мне, если ненавидите всех моих детей?
Так-таки и всех? Я женился на вас, потому что мне нужна была жена, а моей дочери мать. Вы скверно справились с тем и с другим, леди. Трое парней вам более-менее удались, но этот, который выставил меня на позор перед королем Не знаю, от какой ночной похотливой грезы вы зачали его, но это не мой сын.
Вы, мой господин, безумны. Или больны.
И через паузу, в которую он боролся со злостью, я услыхал короткий смешок ведьмы:
Опустите руку, мужлан. Мой кузен король узнает о побоях немедленно. Я смирилась с тем, что вы заперли меня в клетке, потому что здесь же мои сыновья однако с вашей грубостью к ним далее мириться не стану.
Если бы отец только догадался, что я стою в пяти футах от него, укрытый занавесью, на винтовой лестнице, если бы я выдал себя движением или дыханием даже, смерть моя была бы неминуема и мучительна. Но я не мог заставить себя не слышать этого собственными ушами
Я дочь принцессы Стюарт, и мною вам заплачено за то, что вы сделали. И дочь горца память у меня долгая, господин муж. Этот сын не похож на вас, мясника, но удался в моих родителей, в предков его, королей, и потому вы желаете сжить его со свету? Ваш низкий род столь завистлив к моему?
Мой низкий род?! Заткнитесь, леди. Не то мне придется напомнить вам о долге, которым вы пренебрегаете, нелестным для вас образом.
То есть лестным напоминанием вы полагаете брюхатить каждую новую мою камеристку? А вовсе не достойное мужчины поведение, полное заботы о детях и учтивости к жене?
Учтивости? К вам?!
Похоже, господин первый граф Босуэлл был совсем не прочь овдоветь. Я не знаю, чего матери стоило выдерживать этот взгляд, этот шквал. Безумие в Патрике Хепберне вспыхивало мгновенно и непредсказуемо беспощадно настигающая одержимость, позволяющая забить ногами собственного ребенка. Но Маргарет Гордон Хепберн была не робкого десятка, ее стальная красота сияла красотой меча, который страшно взять в руки. Словом, мои родители друг друга стоили полной мерой.
Но тогда я не думал об этом, потому что камень внезапно скатился с обрыва и накрыл меня целиком:
Добро, сказал граф несколько мучительных мгновений спустя, в которые я забыл дышать. Я оставлю в живых этого щенка. Но он никогда не станет настоящим мужчиной я не позволю ему жениться, чтобы он передавал свою мешаную кровь вместе с моим именем. Джон Хепберн станет священником, моя дорогая леди. Престонкирк, Мелроуз, Келсо, выбирайте
Лучше бы он решил убить меня.
Его волчий оскал я запомнил на всю оставшуюся жизнь.
Было время, Хейлс казался мне целым миром, однако с тех пор я немного повидал мир и уяснил себе, что Хейлс лишь песчинка на теле земли, как, впрочем, и все остальное тщета перед Господом. Когда я говорю об этом, во мне нет любви к Создателю, но лишь смирение к воле, которой я не понимаю, которой не верю.
Когда я умру, дух мой войдет в эти врата и разрушит их, ибо ненависть моя шар огненный, и не престанет во веки веков.
Мать молчала, но я не хотел бы сейчас увидеть улыбку на ее лице ту, которую ощущал и не видя.
А сказала она, так не взыщите, что Господь спросит с вас и за это, господин граф.
Легко сказала, словно речь шла вовсе не о ней, не о нас. Метресса отца, ее камеристка Роуз, выкинула младенца на третьем месяце, сама еле осталась жива, выла над утраченным ребенком так, что, казалось, там, в людской, заперли волчицу. Поднявшись на ноги, с совершенно мертвым лицом целовала графине руку, благодарила мою мать за милость к ней знала, что могла поплатиться и жизнью. Ни один бастард моего отца не появился на свет в Хейлсе, предупреждение зловещее, и лишь одна его женщина осталась жива та, что уехала за ним в Крайтон, где и родила Долгого Ниала. Не знаю, почему мать пощадила ее, может быть, из-за возраста, та была не старше нашей Джоанны.
Но то было уже позже, и следствия того разговора, и история бедняжки Роуз. А тогда я стоял на витой лестнице недвижимо, и библейский, сжигающий города огонь бушевал во мне, и я не мог пошевелиться, чтоб он не выплеснулся, и думал только об одном: как же мне теперь быть?
И как дожить до дня свободы, обещанного Адамом?
В спальне господина графа давно погас камин, и не слышно было дыхания спящего человека, и я не помнил, как нашел дорогу к себе.
Не может быть! Большей чуши я в жизни не слыхивал! Священник?!
Адам смотрел на меня, словно я рассказал ему самую глупую шутку в жизни.
Мне же хотелось выть. Мне казалось, что я видел дурной сон. Я не спал ночь, я сидел на полу и смотрел в стену. Мне казалось, что все это не со мной. Этого просто не может быть со мной! Похоронить меня заживо вот, оказывается, какое он принял решение
Эй, ты не болен ли? Кликнуть Элспет с ее отварами?
Адам наклонился ко мне, потрогал лоб.
Или лучше Мардж, решил он.
Да при чем тут Мардж! заорал я так, что старший подскочил на месте.
Наказан ты за свой грех, между прочим, буркнул он, негоже человеку благородному подслушивать под дверью родителей. Всем известно, у кого длинные уши тот не услышит о себе ничего доброго Уверен, он сказал это просто ей назло!
Вот чего мне остро хотелось в юности, да и потом, по мере хода жизни так это обрести счастливую способность моего брата трактовать все происходящее к лучшему или же считать явной нелепицей. Но все сложилось в моей голове одно к одному, как бусины четок, каждое слово, каждый жест последнего года, и «Джон не сможет служить ни одному из вас, разве что Богу» тоже. Все это было решено очень давно. Подставляя меня под палки моих братьев, он уже тогда все знал наперед. Моя победа, мое упорство ничего бы не изменили. И вот за эту непреклонную решимость, за игру краплеными картами я ненавидел его так, что голова болела от ярости.
Я поговорю с ним! когда уверился, что не шутка, старший был возмущен. Ну какой ты, к дьяволу, монах?!