Они не могут передать эту красоту, потому что не чувствуют ее сами, с грустью промолвил профессор. В свежих, звучных, сильных голосах, слава богу, недостатка у нас нет, а вот что до музыкальных натур увы, они так редки, так несовершенны
Ну, одна-то у вас есть, и притом изумительно одаренная, возразил граф. Великолепный голос! Сколько чувства, какое умение! Да назовите же мне ее наконец!
А ведь правда, она доставила вам удовольствие? спросил профессор, избегая ответа.
Она растрогала меня, довела до слез И при помощи таких простых средств, так натурально, что вначале я даже не мог понять, в чем дело. Но потом, о мой дорогой учитель, я вспомнил все то, что вы так часто повторяли, преподавая мне ваше божественное искусство, и впервые постиг, насколько вы были правы.
А что же такое я вам говорил? торжествующе спросил маэстро.
Вы говорили мне, что великое, истинное и прекрасное в искусстве это простота, ответил граф.
Я упоминал вам также о блеске, изысканности и изощренности и говорил, что нередко приходится аплодировать этим качествам и восхищаться ими.
Конечно. Однако вы прибавляли, что эти второстепенные качества отделяет от истинной гениальности целая пропасть. Так вот, дорогой учитель, ваша певица она одна стоит по ту сторону пропасти, а все остальные по эту!
Это верно и к тому же хорошо сказано, потирая от удовольствия руки, заметил профессор.
Ну а ее имя? настаивал граф.
Чье имя? лукаво переспросил профессор.
Ах, боже мой! Да имя сирены или, вернее, архангела, которого я только что слушал.
А для чего вам это имя, граф? строго спросил Порпора.
Скажите, господин профессор, почему вы хотите сделать из него тайну?
Я объясню вам причину, если вы предварительно откроете мне, почему так настойчиво добиваетесь узнать это имя.
Разве не естественно непреодолимое желание узнать, увидеть и назвать то, чем восхищаешься?
Так позвольте же мне уличить вас, любезный граф, это не единственное ваше основание: вы большой любитель и знаток музыки, это я знаю, но к тому же вы еще и владелец театра Сан-Самуэле{9}. Не столько ради выгоды, сколько ради славы вы привлекаете к себе лучшие таланты и лучшие голоса Италии. Вы прекрасно знаете, что мы хорошо учим, что у нас серьезно поставлено дело и что из нашей школы выходят большие артистки. Вы уже похитили у нас Кориллу, а так как не сегодня завтра у вас ее, в свою очередь, может переманить какой-нибудь другой театр, то вы и бродите вокруг нашей школы, чтобы высмотреть, не подготовили ли мы для вас новой Кориллы Вот где истина, господин граф. Сознайтесь, что я сказал правду.
Ну а если бы и так, дорогой маэстро, возразил граф, улыбаясь, какое зло усматриваете вы в этом?
А такое зло, господин граф, что вы развращаете, вы губите эти бедные создания.
Однако что вы хотите этим сказать, свирепый профессор? С каких пор вы стали хранителем этих хрупких добродетелей?
Я хочу сказать то, что есть в действительности, господин граф. Я не забочусь ни об их добродетели, ни о том, насколько прочна эта добродетель; я просто забочусь об их таланте, который вы извращаете и унижаете на подмостках своих театров, давая им исполнять пошлую музыку дурного вкуса. Разве это не ужас, не позор видеть, как та самая Корилла, которая уже начинала было по-настоящему понимать серьезное искусство, опустилась от духовного пения к светскому, от молитвы к игривым песенкам, от алтаря к подмосткам, от великого к смешному, от Аллегри{10} и Палестрины{11} к Альбинони{12} и к цирюльнику Аполлини{13}?
Итак, вы настолько непреклонны, что отказываетесь открыть мне имя этой девушки, хотя я не могу иметь на нее никаких видов, пока не узнаю, есть ли у нее качества, необходимые для сцены?
Решительно отказываюсь.
И вы думаете, что я не открою его сам?
Увы! Раз уж вы задались этой целью, вы откроете его, но знайте, что я, со своей стороны, сделаю все возможное, чтобы помешать вам похитить у нас эту певицу.
Прекрасно, маэстро, только вы уже наполовину побеждены: я видел ваше таинственное божество, я его угадал, узнал
Вот как! Вы убеждены в этом? недоверчиво и сдержанно промолвил профессор.
Глаза и сердце открыли мне ее, и в доказательство я сейчас набросаю ее портрет: она высока ростом это, кажется, самая высокая из всех ваших учениц, бела, как снег на вершине Фриуля, румяна, как небосклон на заре прекрасного дня. У нее золотистые волосы, синие глаза и приятная полнота. На одном пальчике она носит колечко с рубином, прикоснувшись к моей руке, он обжег меня, точно искра волшебного огня.
Браво! насмешливо воскликнул Порпора. В таком случае мне нечего от вас таить: имя этой красавицы Клоринда. Идите же к ней с вашими соблазнительными предложениями, дайте ей золота, бриллиантов, тряпок! Она, конечно, охотно согласится поступить в вашу труппу и, вероятно, сможет заменить Кориллу, так как нынче публика ваших театров предпочитает красивые плечи красивым звукам, а дерзкие взгляды возвышенному уму.
Неужели я так ошибся, дорогой учитель, и Клоринда всего лишь заурядная красотка? с некоторым смущением проговорил граф.
А что, если моя сирена, мое божество, мой архангел, как вы ее называете, совсем нехороша собой? лукаво спросил маэстро.
Если она урод, умоляю вас, не показывайте ее мне: моя мечта была бы слишком жестоко разбита. Если она только некрасива, я бы еще мог обожать ее, но не стал бы приглашать в свой театр: на сцене талант без красоты часто является для женщины несчастьем, борьбой, пыткой. Однако что это вы там увидели, маэстро, и почему вы вдруг остановились?
Мы как раз у пристани, где обычно стоят гондолы, но сейчас я не вижу ни одной. А вы, граф, куда смотрите?
Поглядите вон на того юнца, что сидит подле довольно невзрачной девчушки; не мой ли это питомец Андзолето, самый смышленый и самый красивый из наших юных плебеев? Обратите на него внимание, маэстро. Это так же интересно для вас, как и для меня. У этого мальчика лучший тенор в Венеции, страстная любовь к музыке и выдающиеся способности. Я давно уже хочу поговорить с вами и просить вас позаниматься с ним. Вот его я действительно прочу для своего театра и надеюсь, что через несколько лет буду вознагражден за свои заботы о нем. Эй, Дзото, поди сюда, мой мальчик, я представлю тебя знаменитому маэстро Порпоре.
Андзолето вытащил свои босые ноги из воды, где они беззаботно болтались, в то время как он просверливал толстой иглой хорошенькие раковины, которые в Венеции так поэтично называют fiori di mare[6]. Вся его одежда состояла из очень поношенных штанов и довольно тонкой, но совершенно изодранной рубашки, сквозь которую проглядывали его белые, точеные, словно у юного Вакха, плечи. Он действительно отличался греческой красотой молодого фавна, а в лице его было столь часто встречающееся в языческой скульптуре сочетание мечтательной грусти и беззаботной иронии. Курчавые и вместе с тем тонкие белокурые волосы, позолоченные солнцем, бесчисленными короткими крутыми локонами вились вокруг его алебастровой шеи. Все черты его лица были идеально правильны, но в пронзительных черных, как чернила, глазах проглядывало что-то слишком дерзкое, и это не понравилось профессору. Услышав голос Дзустиньяни, мальчик вскочил, бросил все ракушки на колени девочки, сидевшей с ним рядом, и, в то время как она, не вставая с места, продолжала нанизывать их на нитку вперемежку с золотистым бисером, подошел к графу и по местному обычаю поцеловал ему руку.
В самом деле, красивый мальчик! проговорил профессор, ласково потрепав его по щеке. Но мне кажется, что он занимается уж слишком ребяческим для его лет делом; ведь ему, наверно, лет восемнадцать?