Правда, потом справедливость была восстановлена: высокие красавцы, ловеласы, счастливые любовники исчезли без следа, а имя Моцарта и звуки, услышанные им и оставленные нам, включая всех красавиц, вне времени. Его скомканный уход из жизни неожиданный, быстрый, без твердого диагноза, без отдельного места погребения имеет невыветривающийся запах тайны, а музыка
Два оставшихся концерта с предварявшими их утренними репетициями я прожил на едином дыхании. Вынужденные отвлечения на кратковременные контакты, телефонные звонки, еду и сон были эпизодами из внешнего мира. Внутри, где я по-настоящему я жил и работал, правили боги, обходившиеся в общении со мной без слов только звуки, звуки, звуки. Лучшие звуки, складывающиеся в темы, фактуру, формы. Возникающее в результате пространство заполнял чистый воздух, вдыхать который было особым наслаждением: воздух, который невозможно отравить. Из этого воздуха возникали люди мужчины, женщины, дети, делали первые вдохи, двигались, начинали жить, вступать в отношения, предпочитая пение простому слову, истории любви собирались в одну большую жизнь, наполненную настоящими чувствами, без чего жизнь мертва. Звучащий эфир в конце концов вернулся в инструменты оркестра, проявившиеся из моего мира первыми, в руки музыкантов, державших свои инструменты, в их фигуры и пульты, белевшие нотами, в паузу, вставшую вслед за последним звуком и смятую в хаосе аплодисментов, и я понял, что вернулся в главную реальность целиком и полностью до следующего перехода в измерение, которое ощущаешь как смысл и цель.
Цветами на сей раз завалили, кот в мешке превратился в своего кота в сапогах, того, кто горазд на хитрости и чудеса. Оркестр с трудом отбил меня у публики и увлек куда-то без возражений. Оказалось, в ресторан: великолепный зал в стиле барокко был полностью готов к банкету. Огромный стол занимал центр зала, сияя белизной скатертей, приборов и бокалов. Официанты, извлеченные из 18 века (парики, камзолы, чулки и пр.), замерли в ожидании команд метрдотеля, своего рода дирижера. Тем более, что после знака, который был им дан невидимому слуге, зазвучала увертюра к «Свадьбе Фигаро» и все пришло в движение. Праздник наступил со всей неизбежностью, и мне оставалось только расслабиться и получить удовольствие, раз уж попал в плен к австрийцам. Дирижер любезно предложил возглавить вместе с ним застолье, место рядом пытался занять женственный флейтист, но был решительно оттеснен синеглазой скрипачкой. Маленькое сражение за место рядом с героем было оркестром замечено и воспринято с юмором. На репетициях я довольно близко познакомился со многими музыкантами, и теперь знакомство продолжилось: начавшись в сфере духовной, оно закреплялось на земле. От астрономии к гастрономии, в полном соответствии с пожеланиями трудящихся. Я уже знал имена многих, синеглазую соседку звали Ханна. Случайно коснувшись ее руки, я получил удар тока. Переглянувшись, мы поняли, что электричество пошло в обе стороны, что делало нас беззащитными друг перед другом. Тосты провозглашались один за другим, сыпались музыкантские анекдоты, тутти оркестра жизнерадостно звенело бокалами и фужерами на форте и фортиссимо, официанты стучали каблуками не хуже барабанщиков и виртуозно продвигали застолье от закусок к десертам. Атмосфера беззаботного веселья и почти раблезианской грубости в речах и манерах, охватившая этих людей, еще совсем недавно бывших во власти тонкой материи, почти вплотную приближавшихся к сферам бессмертной красоты, в своей модуляции имела почти железную логику, естественную реакцию. Вульгарное и утонченное в одном флаконе это эликсир жизни. C est la vie.
Удивляло меня другое: невероятно быстрое сближение, незаметно для других происходившее у нас с Ханной на уровне взглядов, жестов и полей, ощущавшихся вполне материально из-за фонтанов энергий, бьющих вверх и вокруг. Наше время, время для нас двоих, летело со скоростью, заставляющей замирать сердце от страха, на фоне мирной атмосферы застольного анданте. По сверкающей белизной шелковой коже девушки пробегали голубоватые змеи электронов, видимые только мне. Слов, полных скрытых значений, инструментального звучания, понятного лишь музыкантам, еще не было сказано, но их уже прибило к губам. Все разрушил молодой дирижер, который буквально затопил меня страстным монологом о венской тройке номер два. Магические для музыканта имена Шенберга, Берга и Веберна то и дело возникали в этой пламенной речи, чтобы сопрягаться друг с другом и сталкиваться с остальным миром, музыкальным и обычным, серийная музыка, с ее бесконечными горизонтами, сопоставлялись со всем материком авангарда, ядовитый Стравинский и высокомерный Булез являлись, чтобы построить коллег и разжаловать их чуть ли не в рядовые. Поток сознания хорошо принявшего на грудь маэстро казался неиссякаемым. Валторнист с альтистом перестреливались пошлыми анекдотами под хохотки женщин. И я в который раз поразился, как могут люди, час назад с упоением воссоздававшие чудесные звуковые сюжеты, картины, истории столетия назад созданной жизни, во всех ее подробностях и бесчисленных вариантах воплощения, как могут они просто болтать, нести всякую чушь и позволять себе злобные нашептывания и откровенную вульгарность; масса мелочей выдавала в этих людях плебеев духа, но какова же сила музыки, чтобы хватать этих простаков за волосы и забрасывать под самые небеса и милостиво возвращать назад, в грубую прозу жизни простых смертных. Память услужливо подсказала многие места из писем Моцарта, где он так прост, бесхитростно прост. Самое удивительное, вторглась беспорядочная мысль, в этом оркестре не обнаружилось ни одного еврея. А так не бывает! Немцы создали лучшую в мире музыку, а евреи лучше всех ее исполняют, таков расклад. Значит, выбились в солисты, в 99. Если вспомнить их провокационную байку о самих себе. Легенду о сотом еврее.
Первый скрипач, окруженный зрелыми дамами, седой, но очень темпераментный лев, бросал странные взгляды на мою соседку. Острые, беспокойные. Ревность?
Разговор за столом стал, на время, общим. Музыканты заспорили о чувствах, стоящих за нотным текстом, о степенях конкретизации. Под жестким контролем дирижера, разумеется. А тот вдобавок к диктату оказался жесточайшим идеалистом, заявив, что тела не существуют. Но, покосившись на сверкающую кожу моей соседки, вынужден был искать спасения в вине, схватив несуществующий фужер.
Я почти лишился чувств, рассмеялся он. Осталось только одно чувство. Это радость, которую доставил нам наш русский друг своей игрой. Вы сумели приблизиться к Моцарту настолько, что удивили нас, а это почти невозможно!
Получился тост.
Музыканты аплодировали, да еще стоя. Я почувствовал неловкость, был смущен. Спасибо, хоть дамы не последовали примеру кавалеров. Признание профессионалов высшее признание. Краем глаза я заметил только одного молодого человека в самом конце стола, который сидел неподвижно, в глубокой задумчивости, не замечая ничего вокруг. Я не мог видеть его ясно, хотя все вокруг сияло огнями. А его фигуру закрывала тень, которой просто неоткуда было падать. Все наконец-то уселись и застучали ножами и вилками. Я улыбнулся Ханне и заглянул в конец стола. Мужчина в тени кого-то мне напоминал, кого-то очень знакомого. Я не мог понять кого, и это почему-то беспокоило и забирало все больше сил. Я почувствовал почти непреодолимое стремление встать и подойти к тому краю стола. Ханна что-то спросила, я не расслышал. Голова моя сама собой медленно поворачивалась туда, где сидел в полной неподвижности молодой человек в тени. Сосед его, контрабасист с лошадиным лицом, поднял высокий стакан с пенным напитком и протянул руку со стаканом в приветственном жесте, и рука свободно прошла сквозь тело молодого человека. Я услышал вместо звона стаканов легкий хлопок, и место человека в тени заняла тонкая, почти прозрачная фигурка флейтистки, трубившей в пивной стакан. И тут я, ошеломленный метаморфозами, понял на кого был похож пропавший молодой человек. Его портрет 1837 года, где он похож на Байрона, другого вождя романтизма, память предоставила мгновенно и все же с опозданием. Почему он, моя галлюцинация, почудился мне тут, именно он? Да, у меня сложные отношения с его единственным концертом для скрипки, но я все равно люблю их обоих. Для меня он и его концерт несравнимо живее многих, способных реально дышать, есть и пить. Он явился мне, молодой, но уже ощутивший первые симптомы той грозной душевной болезни, которая не отстанет до конца. Клара, 8 детей, ноты, книги и безумие все уложится в оставшиеся 19 лет. Когда мне плохо, я вспоминаю его, его пальцы, и это помогает. (Галлюцинации у меня не частое явление, они не беспокоят, и я отношусь к этому без страха. У всех есть какое-то свое отклонение от скучной нормы.) Но то, какими глазами, и без того огромными, смотрела на меня Ханна, подсказало мне, что отклонение от скучной нормы на сей раз оказалось слишком далеким, и я поспешил вернуться к стандартам.