«Миф о супергерое матери-одиночке, думала Ева, это ловушка».
Ева зажала глаза ладонями.
Что мне надеть?
Сиси усмехнулась.
У меня уже есть для тебя платье от Gucci. Ты очаровательна, но одеваешься так, будто ведешь хип-хоп подкаст, сказала она со вздохом. Это будет приключение! Писателям нужна встряска. Не может быть, чтобы ты целыми днями читала положительные отзывы на Amazon.
Я больше так не делаю, буркнула Ева.
Кстати, о встрясках Не заглянуть ли тебе в Tinder? Когда ты в последний раз встречала мужчину, который не превращался в призрака после трех свиданий?
Уходя, я делаю им одолжение. Ева указала на свои трусики Чудо-женщины. Ты бы хотела трахнуть это?
На все найдется свой фетиш, великодушно сообщила Сиси.
Ева усмехнулась.
Когда мне одиноко, я листаю Tinder и напоминаю себе, чего лишилась. Там сплошь чуваки с бородами, смазанными кокосовым маслом, все позируют возле одной и той же исписанной граффити стены в Дамбо, а описания характера и ожиданий у них от начала до конца составлены из эмодзи. И я вспоминаю, что не одинока. Я одна. Когда я в коме от писательства и материнства, когда мне слишком больно, чтобы готовить, разговаривать или улыбаться, я сворачиваюсь калачиком с «одиночеством», как с любимым детским одеялом. «Одиночество» не злится, что я не брею ноги зимой. «Одиночество» никогда не разочаровывается во мне. Ева вздохнула. Это лучшие отношения, которые у меня когда-либо были.
Ты рассуждаешь метафорически, заинтересовалась Сиси, или встречаешься с мужчиной, которого зовут Одиночество?
Ты же не всерьез?
Мой швейцар рэпер с SoundCloud[24] по имени Чистосердечный. Никогда не знаешь, что бывает.
Мне нравится быть одной, тихо продолжила Ева. Я не хочу, чтобы кому-то приходилось видеть меня настоящей.
Они посидели в тишине, Ева лениво щелкала резинкой на запястье.
Мне страшно, призналась она наконец.
Ну ладно. Сиси поцеловала ее в щеку. Я видела, что ты придумываешь, когда тебе страшно.
Глава 3. Романтическая комедия 2004
Милая, ты встала?
Луизианский говор Лизетт был одновременно текучим и легким, как шепот. Ни у одной мамы не было такого голоса.
Ты проснулась? Женевьева? Моя Еви Сладкая? Моя Ева Дива? Ты проснулась?
Женевьева, она же Ева Дива, проснулась. Одеяло было натянуто до бровей, и она лежала в позе эмбриона на старом, узком пружинистом матрасе. Ровно четыре дня назад, когда Женевьева Мерсье приехала с мамой из Цинциннати в Вашингтон, они затащили матрас на пятый этаж и бросили его на грязный ковер на полу спальни. Там он и остался. Женевьева и Лизетт были одинаково бедны и не могли позволить себе грузчиков, и потому после того, как они с трудом пронесли матрас Женевьевы и матрас ее мамы, а также маленький кухонный стол и два складных стула по бесчисленным лестницам в палящую июньскую жару, кочующий дуэт матери и дочери решил, что другая обстановка им не нужна.
Женевьева приоткрыла один глаз и осмотрела маленькое пространство. Ей было семнадцать, и это была новая спальня, но комната могла быть любой из тех, в которых девушка просыпалась в любом из городов, где жила в пятнадцать, двенадцать или одиннадцать лет. Комната была невзрачной, незапоминающейся, за исключением одной детали чемодана, который точно принадлежал ей: клетчатый чемодан, набитый одеждой, баночками с таблетками и книгами. Она прищурилась на будильник из магазина «Все за доллар» на голом подоконнике. Было 6:05 утра. Как раз вовремя.
Лизетт всегда возвращалась домой, когда Женевьева просыпалась, чтобы собираться в школу. Ее мама жила исключительно по ночам. Можно подумать, их личности занимали слишком много места, чтобы существовать одновременно, поэтому мать взяла себе ночь, а дочь день.
Дневное время было для ответственных людей, а Лизетт была хрупкой, рассеянной женщиной, слишком слабой, чтобы разобраться в деталях взрослой жизни. Например, готовить. Платить налоги. Убирать жилье. (Однажды Женевьева целый час наблюдала, как ее мама пылесосит, прежде чем поняла, что пылесос не включен в розетку.) Красота Лизетт помогала им держаться на плаву тяжелая работа, это Женевьева знала и потому взяла на себя остальное. Она подделывала подписи Лизетт в банках. Следила за количеством ее таблеток валиума в упаковках. Поджаривала тосты для Лизетт. Укладывала волосы Лизетт валиком перед ее «денежными свиданиями». (Ты продаешься так и скажи, черт возьми)
Они переезжали несколько раз с тех пор, как Женевьева себя помнила. Каждый раз разные мужчины манили их, обещая Лизетт ослепительную жизнь. Они всегда давали ей жилье, оплачивали расходы. И раньше это было приключением. В первом классе Женевьева жила в оригинальном коттедже в Лорел-Каньон, арендованном для них известным поп-продюсером, который купил ей попугая по имени Аланис. За год до того один нефтяной воротила поселил их в шале в Санкт-Морице, где повар научил ее просить «Бирхермюесли»[25] на безупречном швейцарском немецком. Но по мере того как Лизетт выходила из возраста «горячей юной штучки», ослепительность блекла. Постепенно, а затем и внезапно, города стали грязнее, квартиры более обшарпанными, а мужчины более грубыми.
Этот последний парень не платил за квартиру. Но он дал Лизетт работу хостес в своем коктейль-холле «Ловушка Фокс». И он платил ей двойную зарплату. За что Женевьева не хотела знать.
Лизетт забралась под одеяло, все еще в платье, как в клипе Бейонсе, и прижалась к дочери. Она поцеловала Женевьеву в щеку густо накрашенными губами и сжала ее руку. С покорным вздохом Женевьева погрузилась в душистые мамины объятия. Лизетт всегда пользовалась духами «Белые бриллианты» от Элизабет Тейлор, и Женевьева считала этот аромат подавляюще гламурным, но в то же время успокаивающим.
Это была ее мама в двух словах. Белые бриллианты. И черная драма.
Оцени уровень боли, порождение моих чресл, приказала Лизетт со своим возмутительным юго-западно-луизианским акцентом.
Женевьева подняла голову с подушки и слегка встряхнула ею. Она делала это каждое утро, чтобы понять, насколько все плохо, и определить, сколько обезболивающих ей нужно принять. К счастью, она не мучилась. Слышался просто медленный, равномерный стук в дверь. Она все еще могла дышать между ударами.
Жить буду, сообщила она. Хорошо, тогда расскажи мне что-нибудь.
Я сплю!
Неправда. Ну же, ты знаешь, что я не могу заснуть без сказки.
Разве мы не можем вернуться к тому времени, когда ты рассказывала сказки?
Я бы с радостью, но ты отказалась от моих сказок пять лет назад, маленькая засранка, ворковала она, и ее дыхание пахло бурбоном.
Много лет назад Лизетт приходила домой по утрам и рассказывала Женевьеве истории, прежде чем та вставала, чтобы идти в школу. Их любимые истории были связаны с давними скандалами в родном городе Лизетт в Луизиане, Белль Флер. И хотя Женевьева никогда там не бывала, она знала это место как свои пять пальцев.
Белль Флер это крошечный байю, где жили представители всего восьми семей, раса чернокожие, культура креольская, и каждый мог проследить свою родословную до одной и той же пары XVIII века: французского владельца плантации и рабыни-африканки. Со временем их потомки смешивались с повстанцами времен Гаитянской революции[26], коренными народами и испанцами, в результате чего возникла богатая, замкнутая культура с ароматами острых специй, одновременно глубоко религиозная и глубоко суеверная. И в высшей степени красочная.
Самыми яркими представителями городка, однако, были мать и бабушка Лизетт. Их судьбы были столь же бурны и драматичны, как и имена Клотильда и Дельфина. Их жизнь была отмечена убийствами, безумием и таинственной яростью. Поразительные тайны и полное отсутствие отцов. Казалось, что весь матриархальный род Женевьевы однажды появился из инопланетных капсул.