А как же Гомер?
Да был ли он? Слепой аэд спел наизусть космический эпос и все записано. Уверен, что он был создан позднее. С тех пор и живем одними мифами.
Я покачала головой.
Допрыгаетесь со своей меланхолией.
Он кротко вздохнул, развел руками:
Все будет так, как карта ляжет. Нет никакого резона дергаться.
17
Однажды, когда он забраковал вещицу, которую я писала с особым запалом и настроением, случилась очередная размолвка.
Волин вздохнул:
Напрасно дуетесь. Замысел ваш совсем неплох. Просто не угадали с жанром.
Не было никакого гаданья, я все еще ощущала обиду.
Он терпеливо пояснил:
Имею в виду, что каждому времени, каждой частице его потока соответствует лишь ему присущая особая жанровая природа.
Разве не мы выбираем жанр?
Нет, это он выбирает нас. Знает, когда единственно верными оказываются трагедийные громы, когда, напротив, они неуместны. Не совпадают ни с персонажами, которым выпал этот период, ни попросту с историческим климатом. Тут все решают калибр века, калибр событий, калибр людей.
Каков же жанр у нашего времени? Очень любопытно узнать.
Волин помедлил. Потом усмехнулся:
По мне скорей всего, трагикомедия. Но если хорошо постараемся, будем и далее так ретивы, возможно, предстоит трагифарс.
Я лишь вздохнула:
Даже обидно.
На что вы, прелесть моя, разобиделись?
По-вашему, авторы марионетки?
Нисколько. Ибо в конечном счете все дело в уровне наших возможностей. Решает единственно божий дар. Поэтому каждому стоит быть трезвым, помнить, что нужно блюсти дистанцию между собой и любимым героем.
Я вновь напряглась:
Не очень-то ясно, что вы имеете в виду.
Волин ответил с той озабоченностью, которая всегда меня трогала.
Я попытаюсь растолковать. Хотя это тонкая материя. В двадцатом веке жил Йохан Хейзинга. Был наблюдательный господин. И видел ближних своих насквозь. Их склонности, слабости, всякие свойства. Он-то и произнес два слова: homo ludens играющий человек. Впрочем точней: Человек играющий. Невинная перемена мест, а между тем, насколько внушительней! Весомей. И помогает сразу понять: речь не про индивида про общность. Мы заслужили это двусмысленное, но справедливое определение. Да, безусловно взрослые люди. А вот же продолжаем играть. Как в детстве.
Что же мы недоноски?
Он нас ничуть не хотел унизить, нахмурился Волин. В конце концов, жизнь игра, и в этой игре у нас отведенные всем нам роли. Бывает, что они тяготят. Мы чувствуем себя уязвленными. Считаем, что роли эти навязаны. Судьбой, стечением обстоятельств. Хотим из них выпрыгнуть и начать другую любезную нам игру. При этом не сообразуясь с возможностями. Но это игра небезопасная. Порою жесткая и в особенности для нашего брата литератора. Мы ведь тщеславные обезьянки. И хочется всем морочить головы, все-то доказывать urbi et orbi городу, миру, каждому встречному, что ты и столь милый тебе персонаж, в общем и целом, один человек. Что вы, как сиамские близнецы, неотторжимы один от другого. Лестно, но все это самообман.
Он грустно вздохнул:
Напрасно так тужимся. День настает, становится ясно, что это не так, что ты заигрался. Ничуть вы не схожи, не станешь ты ро́вней написанному тобой удальцу. И вот несчастный Хемингуэй, однажды бесповоротно прозрев, снимает со стенки свое ружье и в клочья разносит собственный череп. Расплачивается за свой эффектный разретушированный мачизм.
А те, у кого кишка тонка, все-таки остаются жить. Вернее доживать свою жизнь. Но это уже другие люди погасшие, выжатые, исчерпанные. Они не умеют существовать без сочиненной ими легенды. И быть такими, какие есть. Им остается чадить и гаснуть.
Я изобразила улыбку:
Мороз по коже. Грустная участь.
Волин кивнул.
Куда уж грустней! Старайтесь не угодить в ловушку.
Начали с жанра, а кончили крахом.
Все связано. Потому и твержу: выбрали вы нелегкое дело. Помните: коготок увяз и крышка. Назад пути не бывает.
Спасибо. Не стоит переживать. Я только дамочка с педикюром и по стопам вашего мачо идти не намерена.
Очень надеюсь. Пришлось бы вам взбираться на пик, на персональное Килиманджаро, потом сопоставить весь этот бал с адом в своей душе и рухнуть.
18
Он мне твердил, что жизнь литератора «совсем не изюм» и, как мне кажется, не слишком верил, что я готова к обидам, которые неизбежны, к келейной жизни, к писательской каторге.
Когда работа моя не спорилась и я начинала хандрить и кукситься, он строго приводил меня в чувство.
Барышня гневается на судьбу. Судьба усадила мамзель за стол и оторвала от макияжа. Примите искреннее сочувствие. Кой черт занес вас на эти галеры?
Уж лучше посочувствуйте мне по более серьезному поводу. Судьба подсунула мне грубияна, к тому же законченного брюзгу.
Он только весело усмехался:
Если у вас извращенный вкус, расплачивайтесь за свою порочность. Никто, кроме вас, не виноват. И вообще уважайте старших.
Все тот же волинский абсолютизм.
Он вызывающе соглашался:
О, да. За Волиным это водится. Он просвещенный абсолютист. Заметьте, дитя мое, про-све-щен-ный.
Я норовила его куснуть:
Непогрешимый, как римский папа.
Он веселился:
Как московский.
Обычно на этом обмен уколами заканчивался. Я остывала. Он подытоживал:
Парадиз. Черное море вошло в берега. Это сравнение не шокирует?
Нет, я привыкла. Волинский стиль.
Он удовлетворенно кивал:
Вот наконец оно прозвучало, это необъятное слово.
И почему оно необъятное?
Пожалуй, самый точный эпитет для столь многоуровневого понятия. «Стиль» это слово разностороннее, разнонаправленное и разноликое.
19
После необходимой паузы, свидетельствовавшей, что я вернула должное равновесие духа и снова готова сесть за парту, я предлагала:
Так расскажите более внятно о необъятном.
Козьма Прутков был убежден, что его не объять. Можно, само собой, употребить не столь обязывающее определение. Не привлекающее внимания. Мы ведь привыкли к приоритету коммуносоветского бонтона не выделяться, быть, как все. Откажемся от «необъятного» и предпочтем ему «многослойное». Скромно, съедобно, этакий гамбургер.
Однажды Горький с поэтом Скитальцем попали в тюрягу. Что-то они позволили себе явно лишнее, по мнению тогдашних властей. Дело было в начале прошлого века.
Отсидка у них была недолгой, не то неделя, не то декада. И тот и другой все понимали, общество следило, сочувствовало, вовсю осуждало жестокость власти. Сиделось весело, и Скиталец даже строчил о том оперетту.
Домашние Алексея Максимовича однажды ему принесли в передаче банку варенья ну и досталось им на орехи от буревестника!
«При чем тут варенье?! гневался Горький. Надо же все-таки вам иметь хотя бы какое-то чувство стиля!»
Я лишь вздохнула:
Наш буревестник реял так гордо, куда уж мне
Волин возразил назидательно:
Скромность похвальная добродетель, но скромное искусство сомнительно. Стиль это ваша визитная карточка. Свидетельствует, что вы наособицу. Недаром один неглупый философ отождествил его с человеком. А человек, как мы это знаем, дремучий лес и чего в нем нет.
Что можно видеть на вашем примере, сказала я подчеркнуто кротко.
Мерси, моя ядовитая прелесть. Вы не упустите своего. И все же, самые яркие формулы не абсолютны и не конечны. Ведь человек является в мир в какой-то назначенный ему день, а стиль вырабатывается годами. Но согласимся и человек не сразу становится человеком. Стоит лишь вспомнить, какими мы были, какими становимся очень часто на финише лишь горько вздыхаем.
Возможно, что у каждого путника, а у писателя в первую очередь, есть все-таки особая цель понять, наконец, и свою первосуть и некую общую первопричину. Но это мало кому удается.
Позволю себе такую дерзость и недостаточную почтительность к немецкому гению, но повинюсь: конечный вывод, к которому Фауст приходит в конце своего пути, на мой взгляд, не бог весть какая мудрость. Прошу прощения, этакий лозунг, который торжественно возглашают под звуки труб и бой барабанов: «Хочешь свободы? Иди воюй». Любишь кататься вози свои сани. Нос держат по́ ветру, порох сухим.