Ее семья была с запада. Она бы сама этого хотела, ответил ему Ярослав, хмуря нависшие над глазами брови.
Ну, у нее уж теперь не спросишь.
Мужчина без шапки, с лиловеющими на морозе кончиками ушей, прошептал что-то Ярославу на ухо, так тихо, что тому пришлось наклониться поближе, чтобы расслышать.
Правда, что она была в Лидице [2]? спросил мужчина.
Он кивнул, чуть склонив голову.
Была. Ответ тоже прозвучал шепотом.
Как она выжила?
Божьей милостью, сказал Ярослав. Божьей милостью и несгибаемой волей.
ГАЗ-М20, русский автомобиль, напоминавший тучного таракана, был припаркован в самом начале улицы, но ближе не подъезжал из-за риска увязнуть в сугробах. За рулем сидел толстомордый мужчина в шапке-буденовке и с каменным лицом наблюдал за похоронами, не выходя из машины и не выключая двигатель.
Погляди, Кристоф кивнул на мужчину в «газели», обращаясь к священнику. НКВД, процедил он и сплюнул в снег. Русская тайная полиция. Боятся, что Франциска могла быть шпионкой. Кто-то им про нее рассказал. Только чего они теперь-то ждут, от покойницы?
Из колхоза приехал трактор, чтобы расчистить снег, но его колеса оставили за собой рыхлое серое месиво, и траурная процессия осторожно пробиралась через грязный снег и слякоть, поднимаясь к церкви по скользкому склону холма. Сестра Ярослава Марта шла в неудобных туфлях на высоком каблуке, с Катей на руках, укутанной в кипу одеял, из-под которых выглядывали только глаза девочки. В тепле костела всем сразу захотелось посмотреть на малютку, но Марта была неумолима.
Она спит, отказывала Марта едва ли не каждому, кто наклонялся слишком близко, пытаясь ее разглядеть.
Прошло около часа, когда девочка наконец открыла глаза и заплакала. Крик новорожденной крохи, похожий на вопль дикой птицы, разнесся по церкви, и все разговоры стихли.
Это Франциска, объявила Верушка-Мария тяжким от старости голосом, и многие головы повернулись в ее сторону. Маленькая Франциска переродилась. Я узнаю ее голос, добавила она. Я бы узнала ее где угодно.
2
Катя
1965 год
Зима в этом году выдалась тяжелой. Даже в апреле в предгорьях Татр все еще лежал снег. Промерзшая луговая почва, которая была твердой как цемент последние четыре месяца, с наступлением весенней оттепели размякла и теперь напоминала болото.
Кажется, я начала видеть мамины сны, сказала Катя отцу. Они снятся мне уже месяц.
Они отогревали шланги доильного аппарата паром из железного чайника. Аппарат был новшеством на их маленькой ферме.
Содержи доильные чашки в чистоте, и коровы не подцепят никакую заразу, наставлял Ярослав дочку. Этот урок вдолбило ему правление колхоза, когда аппарат еще только установили. Но шланги в холодном хлеву замерзали, оборудование выходило из строя, и Ярослав задавался вопросом, была ли механизированная доилка проклятием или благословением.
Ты уверена, что это именно ее сны? спросил отец, хотя сам знал ответ.
Прошлой ночью мне приснился Париж.
Откуда ты знаешь, что это был Париж?
Просто знаю. Я видела бал с господами и дамами в масках и красивых платьях. Карету, запряженную дюжиной белых лошадей. Двух мужчин, паривших высоко в облаках на голубом с золотом воздушном шаре.
Ярослав отвернулся. Он сосредоточенно наматывал резиновый шланг на катушку. Когда он проворачивал ее железную рукоятку, шланг извивался ленивой змеей.
Да, это сны твоей матери, произнес он через некоторое время. Он отложил катушку и взял дочку за руку. В его глазах читалась печаль. Так что, видимо, ты права. Твоя мама предупреждала меня об этом, задолго до твоего рождения. Она говорила, что если у нас родится дочь, то рано или поздно она начнет видеть такие сны. Я надеялся, что этого не произойдет. Не все сны будут такими красочными.
Я знаю, что они мамины, потому что я помню их, сказала Катя. Она подцепила со лба прядь волос и стала наматывать ее на палец, сначала в одном, а затем в другом направлении. Я знаю, как ощущаются настоящие сны, но эти совсем другие. Настоящие улетучиваются из памяти еще до того, как я встану с постели. Что мне снилось? К завтраку я ни за что не отвечу. Но эти эти сны не забыть. Они часть меня. Они остаются со мной. Словно это я прошлой ночью была на балу с прекрасными дамами и золотым воздушным шаром. Словно все это случилось в моем прошлом.
Я знаю, тихо сказал Ярослав.
В этих воспоминаниях все такое отчетливое, продолжала Катя. Кажется, я бы узнала лица этих людей, если бы увидела их на улице. Я знаю их имена. Их голоса. Знаю, что мужчины носили парики с завитыми локонами. У мсье Филиппа была острая, как стрела, бородка и
Ты понимаешь их язык? спросил Ярослав.
Их язык?
Язык, на котором говорили люди во сне? Tu parles français? [3]
Девочка задумалась.
Я не знаю. Она выглядела растерянной. Наверное, что-то понимала, иначе как бы я разобралась во всем, что происходило вокруг?
Все придет, со временем, пообещал Ярослав. Сказать по правде, я и сам этого не понимаю, но твоя мама говорила на пяти языках, и ни один из них она не изучала в школе. Во снах ей являлись воспоминания, которые могли принадлежать только ее матери. А теперь они будут принадлежать тебе. Ты должна быть сильной, Катенька. Ни у кого больше нет такого дара. Только у тебя.
Тринадцатилетняя Катя, худенькая и жилистая как олененок, была от макушки до пят фермерской дочерью. Она могла проснуться ни свет ни заря, тихонечко ускользнуть из дома и погнать коров на дойку еще до того, как отец выйдет на крыльцо, стряхивая пепел со своей первой за день сигареты.
Не похожа она на леди, усмехался Кристоф, говоря о своей внучке.
И он не имел в виду ничего дурного. Но Катю с рождения воспитывали мужчины, и это сказывалось: вечно растрепанная, неопрятная, похожая на неприрученного зверька, она не отличалась ни фигурой, ни ростом, не была избалована духами и помадами, и вообще, словно произошла на свет от диких созданий. В свои тринадцать она могла похвастаться не стройным девичьим станом, а разве что широкими плечами, на которых можно было таскать мешки с кормом. Какая уж тут «леди». Однако соломенные кудри, обрамлявшие ее миниатюрные черты, придавали ей хрупкость, и когда Катя соскребала с себя рабочую грязь и наряжалась в один из жилетов своей матери или повязывала красный льняной передник, который сшила для нее тетя Марта, она могла вскружить голову любому мужчине в долине.
Взгляд острый, как бритва, говорил про нее отец, и не преувеличивал. У Кати было пытливое выражение лица и манера недоверчиво вскидывать брови, когда она уличала кого-то во лжи; а в сердце у нее бушевало пламя, словно бы что-то опасное внутри нее рвалось в бой, отчего многим становилось не по себе в ее обществе. Возможно, это было возрастное.
Дыши глубже, говорил ей Ярослав, когда она начинала закипать, видя очередную несправедливость. Если от твоего взгляда скиснет все наше молоко, никому от этого лучше не станет.
Когда-нибудь я отвезу тебя в Париж, уверенно заявила Катя отцу. В ее чертах проступила свойственная ее возрасту беспечность. Мне все равно, что говорит устав партии или правление колхоза: я отвезу тебя в Париж и покажу тебе то место с воздушным шаром из моего сна.
На ее лице застыла юношеская решимость. Ярослав печально улыбнулся.
Может быть, когда-нибудь.
Катя опустила взгляд.
Я знаю ее имя, сказала она. Я знаю имя женщины из моего сна.
Правда?
Ее звали Элоиза.
Да, твоя мама часто говорила о ней. Ярослав стиснул Катину руку. Это призраки, Катя. Привидения. Все они давно мертвы. Каждый день твоя мама просыпалась и говорила себе: «Все это в прошлом». И ты тоже напоминай себе об этом.
Все это в прошлом, эхом отозвалась Катя. Она убрала руку отца и поставила полное ведро на чугунную плиту. Все это в прошлом.