Парящий в вышине ястреб потерял интерес к влюбленной парочке на лугу. Он издал крик, описал в воздухе круг и улетел прочь, искать себе насест на дереве.
Настанет день, начал Милан, и мы обязательно поедем во Францию. В его голосе звучала непривычная уверенность. Когда откроют границы, мы сможем отправиться на поиски семьи Сильвии.
Было бы здорово, отозвалась Катя, перейдя на шепот.
Возможно, у нее тоже есть потомок, и она, совсем как ты, лежит сейчас на лугу где-то во Франции, смотрит в небо и думает о тебе. Я так отчетливо это вижу.
Она красивая?
Не то слово.
У нее есть парень?
Да, но он не очень хорош собой.
Зато скромный. Катя крепко прижала его к себе. До чего же спокойно она ощущала себя в его присутствии. Мы никогда не уедем во Францию, добавила она.
Когда-нибудь уедем. Обязательно уедем. Может, Дубчек наконец откроет границы?
Боюсь, у него нет ключей.
В ответ на это Милан улыбнулся.
Мой брат говорит, что Запад препятствует свободному передвижению граждан советских республик, потому что они боятся шпионов.
Думаешь, это правда?
Конечно. Милан отвернулся.
Но ведь никто в это не верит, тихо проговорила Катя через некоторое время. Даже твой брат.
А ты веришь?
Лучи летнего солнца слишком разморили их для такого тяжелого разговора. Катя закрыла глаза.
Мне в голову пришла одна мысль, Милан. Вот прямо сейчас. И это отнюдь не самая приятная мысль.
О чем ты? не понял Милан и приподнялся на локтях.
Если мы слишком сблизимся, тихо начала Катя, я могу стать опасна для тебя.
Опасна? В каком смысле?
Ее глаза жарко сверкнули.
Не знаю. Возможно, я просто слишком много думаю. Дедушка говорит, те, кто задает много вопросов, долго не живут.
Тогда не задавай вопросов.
Как серьезно он смотрел на нее в эту минуту. Его очки были заляпаны грязью. Что он в них видел?
Я слишком много знаю, вздохнула Катя. Эти слова были сказаны так тихо, что Милан едва расслышал ее.
Что, например?
Она снова вздохнула.
Слишком много всего. Слишком много того, что не положено знать пятнадцатилетней девушке. Я знаю, каково это танцевать на нью-йоркской сцене и слышать восхищенные возгласы зрителей. Я смотрела на Париж с Эйфелевой башни. Я каталась по Лондону в экипаже, запряженном шестеркой лошадей. Я обедала с королем Франции и кланялась королеве Англии. Однажды я подписала петицию, которая была направлена в лондонскую Палату лордов, с требованием предоставить женщинам избирательное право.
И что? спросил Милан. Предоставили?
В тот раз нет. Но начало было положено. Я стояла на носу огромного корабля, бороздящего Атлантический океан. Я была в Вене и разговаривала с Зигмундом Фрейдом, я встречалась с реформисткой Гарриет Тейлор-Милль [14], и слушала лекцию Чарльза Дарвина о червях, и видела, как первый настоящий воздушный шар парит над парижскими крышами.
Катя протянула руку и сняла с него очки, осторожно высвободив дужки из-за ушей. Она принялась протирать стекла подолом своего платья.
Я видела свободу, Милан. Понимаешь, что это значит? В Чехословакии идея свободы может быть очень опасна. Она мягко водрузила очки обратно ему на нос. Так лучше? спросила она.
Да, спасибо.
Опасны не только мои сны, Милан. Я сама опасна. Иногда мне хочется выбежать на улицу и закричать: «Долой Хрущева, Долой Советы, Долой партию!»
Это действительно было бы чревато, согласился Милан.
Можешь убежать от меня прямо сейчас, если хочешь. Если хочешь беги, беги, и никогда не оглядывайся назад. Я не стану тебя винить, если ты так поступишь.
Подул легкий ветер, разгоняя волны по всему лугу.
Я никогда тебя не оставлю, сказал Милан.
Не говори «никогда».
Я никогда тебя не оставлю, твердо повторил он. Если ты выбежишь на улицу с призывами, я выбегу следом за тобой. Если ты сядешь в тюрьму, я тоже сяду.
Катя кивнула.
А если расстрел?
Пусть стреляют и в меня тоже.
Ветер угомонился так же быстро, как и налетел. Луг затих.
Я не буду кричать «Долой Хрущева», вздохнула Катя.
А я бы покричал.
Они лежали и слушали шум лета.
Пойдем домой? предложила Катя.
В августе 1968 года все только и говорили, что о политике.
На Западе это называют «Пражской весной», сообщила им Хана Аня, мать Отилии. Она ждала реформ с всевозрастающим нетерпением.
Почему же только Пражской? проворчал Ярослав. Почему не Пражско-братиславско-попрадской? Опять они забыли о Словаках. Забыли о фермерах в Татрах!
Милан стал глубже интересоваться политикой. Катины искры начинали распалять и его тоже. Он приносил в дом номера «Литературной газеты», партийной газеты, и размахивал страницами, заставляя всех читать нужные статьи.
Нам начинают говорить правду, сказал он однажды утром. Вот, полюбуйтесь.
Статья, занимавшая целую газетную страницу, целиком состояла из неприкрытой критики Сталина и в самых негативных красках описывала его роль в судьбе Чехословакии.
Кто бы это ни написал, земля ему пухом, фыркнул Кристоф, взглянув на статью. Не советую держать в доме подобных газет. Лучше сожги. Пока тебя не арестовали за то одно, что она у тебя есть.
Сталин давно умер, дедушка, сказала Катя. Кому какое дело?
Сталин никогда не умрет, парировал Кристоф и всосал в легкие дым. Какой-нибудь Сталин будет всегда.
Не посовещавшись с руководством колхоза, Ярослав задумал разводить гусей на лугу у реки. Он уже соорудил гусятник и поставил оградки.
Да что они вообще знают про нашу ферму? говорил он. Теперь, благодаря Дубчеку, мы свободные люди, и никто не волен указывать нам, что делать!
Кристоф был более осторожен. Он всегда был более осторожен.
Пока еще не свободные, мрачно отвечал он, тыча в воздух сигаретой. Если Дубчек хочет дать нам свободу, чего же он тянет резину? Будь я первым секретарем партии, не откладывал бы это ни на минуту. Пошел бы на радио и огласил приказ.
Милан начал писать для попрадской студенческой газеты «Глас молодежи». Это была партийная газета, но в последние месяцы ее статьи приобретали все более радикальный тон.
Люди начинают переосмыслять систему, объяснял он Кате, показывая ей статьи. Свобода человека невозможна без свободы экономики. Так говорят мои преподаватели в академии. Человек не может считать себя свободным, если он не в состоянии распорядиться своей экономической судьбой.
Ты только будь осторожен со своими писульками, предупредил Кристоф. Одна пуля и останутся от Дубчека одни воспоминания.
Но чтобы заставить молчать всю Чехословакию, потребуется десять миллионов пуль.
Уверен, Хрущев не пожалеет десяти миллионов пуль, если найдет им применение.
Дубчек говорит, что цель социализма не просто борьба с классовой эксплуатацией, сказал Милан. Это тема моей статьи. Цель социализма сделать так, чтобы все жили лучше, чем при буржуазной демократии. А иначе, в чем тогда смысл?
А как насчет женщин? Когда уже наша жизнь станет лучше?
Утром двадцать первого августа Катя поднялась раньше всех в доме и стала собираться на утреннюю дойку. Надевая резиновые сапоги на босу ногу, она слышала, как наверху Ярослав возится с рабочей спецовкой. Облака катились по склонам гор, как пар из прачечной. Через час или, может быть, два туман рассеется и уступит место новому погожему дню. Из коровника доносилось нетерпеливое мычание набрякших молоком коров, которые торчали у ворот и ждали, пока им откроют. Где носило Марата? Он уже должен был приехать на своем велосипеде. Катя, в одних сапогах, длинной отцовской майке, белых хлопчатобумажных трусах и с лентой в волосах, вышла во двор. За ней по пятам семенили Зорька и один из ее щенков.
Скрипя шинами, во двор на велосипеде въехал Марат. Глаза у него были красные от слез, он что-то нечленораздельно кричал.