Но в тот вечер у меня мелькнула страшная догадка я не родная мамина дочь! Это надо было выяснить немедленно, или сердце моё разорвётся!
Мама лежала на кровати. Я подошла к подушке и спросила:
Скажи правду, я тебе не родная? Ты не думай, я всё равно буду слушаться. Только скажи, мне это очень важно!
Она посмотрела на меня с любопытством:
С чего ты взяла?
Я у тебя всегда виновата, даже когда Вовка разбил чашку.
Мама не вскочила, не обняла меня, не сказала, что ты, доченька, просто жизнь такая тяжёлая, нервы на пределе Если бы она это сделала, если бы смогла произнести! Но она только сказала:
Ты всё выдумываешь. Как мне трудно с тобой!
На душе у меня стало пусто и холодно. Как она вообще не превратилась в ледышку наверно, собирала тепло и любовь на стороне, по крохам, и этого достало ей, чтобы выжить.
Мама ещё полюбит меня, я ещё стану для неё надеждой и опорой-соломинкой, и светом в окошке! Но это будет через много много лет
Экзамены приближались неумолимо. Они преследовали меня всю жизнь, с четвёртого класса и до десятого и вступительные в Радиотехнический, с конкурсом в одиннадцать человек на место, и все сессии, и кандидатские!
И ещё, когда я работала уже, заставили учиться в институте марксизма-ленинизма. Каюсь, не пошла на выпускной экзамен. Честно готовилась, учила один вечер индийских материалистов, второй китайских, это был первый вопрос первого билета. Пока я выучивала китайских, индийские вылетали у меня из головы, и наоборот.
Первые свои экзамены я ожидала с ужасом. Шпаргалок не писала, меня бы поймали сразу. В шестом, седьмом, даже десятом классе кое-кто приносил справки о слабом здоровье и не сдавал экзаменов. Какое счастье!
В четвёртом я сдала без троек всё, кроме истории. Даты были в каждом билете, а я не знала ни одной, кроме крещения на Руси. Двойка, как я скажу маме?
Ходила кругами у своего дома и не могла войти, чувствовала себя настоящей преступницей!
Но мама сказала:
Я была в школе. Тебе разрешили переэкзаменовку сейчас, чтобы ты могла летом отдохнуть и окрепнуть.
Годы выпадают из памяти, а какие-то минуты помнятся так ярко, будто это было вчера. Школа пуста, ни занятий, ни экзаменов. Лето, зной, открытые двери классов, распахнутые окна, пахнет акацией и пылью. Маргарита Николаевна ждёт меня в пустом гулком классе.
Ну что, выучила даты?
Вы знаете, я учу, а они просто выскакивают у меня из головы.
В её голосе столько презрения:
Хочешь сказать, ты дурочка?
Опускаю голову. Получается, так.
Вот что. Если за год я не смогла тебя ничему научить Не хочу видеть тебя ещё год в своём классе. В пятом у вас будет другой учитель истории. Ставлю тройку, иди, ты свободна.
Спасибо, Маргарита Николаевна!
Свободна! Какое счастье!
Я встретила её случайно в городе через много лет. Старая, небрежно одетая женщина бросилась меня обнимать:
Светочка, вы меня не узнаёте?
Оказывается, я помнила её голос!
Конечно, узнала, Маргарита Николаевна, только не говорите мне «вы»!
Это с непривычки. Знаешь, я слежу за твоими публикациями, всё собираю, и книжку достала. Подпишешь мне её? Ты не очень спешишь? Может, зайдём ко мне, тут недалеко!
По дороге расспрашиваю:
Вы не работаете?
Давно! Я ведь, когда ты училась, уже была немолода, разве не помнишь?
Нам тогда все учителя казались немолодыми.
Старыми, хочешь сказать? Понятно, смеётся она.
В подъезде сероватый свет, едва проникающий с улицы.
Этот угол под лестницей мне отдали для книг. Я деньги только на книги и тратила, дома они уже не умещаются.
Комната темновата, стёкла давно не мыты. Посредине журнальный столик с остатками еды, лампочка с бумажной тарелкой вместо абажура, потёртое кресло, кровать под армейским одеялом.
И книги! В шкафу, на полках вдоль стен, пачками на стульях и на полу. Несколько лежат открытыми, это поразило меня.
Трогаю корешки, глажу переплёты, глаза мои горят, наверно, и она говорит, улыбаясь:
Я знала, тебе у меня понравится!
14. Извещение
Приехали Крыловы, мамины довоенные друзья. Мама и тётя Ида стоят, обнявшись, и плачут, я давно не видела, чтобы мама так плакала. И я плачу, глядя на них, а дядя Федя шагает вдоль стены туда и обратно.
Тётя Ида разыскала его, раненного, в госпитале, и работала там, пока его не комиссовали. И вот они вернулись вместе с сыном, Женей, лет на пять старше меня. Довольно долго, пока их квартиру не освободили, мы живём у нас все вместе.
Прихожу из школы. Женя сидит, читает книжку. Я веду себя, как хозяйка, грею суп, готовлю к столу. Мы обедаем и ведём светскую беседу.
Нет, он ещё не знает, в какой школе будет учиться. Да, мама оставила его в Сибири у тёти, когда ехала к папе в госпиталь. Конечно, дома лучше.
Жалко дядю Юру. Я его хорошо помню, с ним всегда было весело! Хотя пропал без вести, это же не погиб, может, лежит в каком-нибудь госпитале.
Как пропал без вести?! Откуда ты знаешь?
Тётя Тамара сказала маме. А тебе, значит, не сказала.
Как это не сказала? Не может быть!
Хочешь, я покажу тебе извещение? Тётя Тамара доставала его из шифоньера, вот отсюда.
Держу в руках эту страшную бумагу. Никаких сомнений, пропал без вести!
Не расстраивайся, бывает, и «похоронка» приходит, а человек возвращается. А тут написано без вести. Ещё есть надежда!
Да, есть надежда. Не говори маме, что я видела эту бумагу, хорошо?
День Победы в сорок пятом году. Все идут на площадь, главное место праздника.
Для меня он не был праздником без папы, я никак не могла заставить себя радоваться! Сказала, хочу остаться дома.
Женя тоже остался. Мы стояли на балконе и смотрели на салют. Мне хотелось плакать, и сейчас хочется плакать каждую годовщину Победы.
Взрослые приходят радостные, это великий праздник для них, даже без моего отца
Мама так и не говорит мне про извещение. Она боится, наверно, что у меня разорвётся сердце. Но ведь ещё есть надежда!
15. Тётя Шура
Крыловы переехали в свою квартиру. Но мы недолго были одни, у нас появилась тётя Шура, бабушкина сестра.
Она была полной и высокой, как моя бабушка. Всё её существо переполняла доброта. Она любила всех Вовку, меня, маму, нашу кошку Муську с её непутёвым сыном, которому больше нравилось жить на улице.
Эта любовь заполняла весь дом, и я купалась в её лучах. Я готова была делать всё, что бы она ни попросила, мне и в голову не приходило «оговариваться» любимое мамино слово, означавшее любой протест, любое своё мнение!
Она жила в бывшей нашей детской, её комната была чиста и уютна. Аккуратно застеленная кровать, на столе скатерть и вазочка, комод с зеркалом и фотографиями под стеклом.
И на стене, напротив кровати, фотографии в рамках, четверо очень похожих друг на друга молодых парней. Младше, ещё младше, и четвёртый, почти мальчик. Погибли на фронте все, четыре «похоронки» одна за другой.
Помню американский фильм. С передовой буквально вытаскивают молодого солдата, у которого два старших брата погибли, и он остался один у стариков. Целая операция была подготовлена и успешно проведена!
Но в нашей стране, с её неисчерпаемыми людскими ресурсами, как говорил товарищ Сталин
Тётя Шура осталась одна, как перст. Не знаю, как такое можно пережить. Я не видела, когда она плакала, наверно, ночью.
Может, и мама плакала ночью, а может, как я, ещё надеялась, что папа вернётся?
Я не помню тётю Шуру без дела, полные руки её всегда что-то готовили, стирали, чинили. У меня не было уже дырок на локтях и коленках, к маминому приходу была готова еда.
Как-то мама принесла бязь. Через много лет, во взрослой своей жизни, я увидела в магазине белоснежный материал, и это называлось бязью. Разве её можно было сравнить с той, маминой, грязно-жёлтого цвета, с неровными нитями и ватными узелками!
Но тогда это был просто подарок Судьбы. Бязи хватило на матрац, на простынки и наволочки. У тёти Шуриного окна теперь непрерывно жужжала наша старая швейная машинка, а стол переехал к стенке, под фотографии.