А какой он, твой папа? На кого он больше похож? На старика Виртанена, отца Георгия или Катя ткнула на фотографию в газете, разложенной на полу для упаковки, или на мистера Вотинена?
Ольга засмеялась:
Нет не похож. Ни на Виртенена, ни на Вотинена, ни на кого-то другого. Папа седой, сколько его помню. Он строг, спокоен. Носит опрятную бороду и шерстяной жилет. Мне иногда казалось, что у него два сердца, потому что в нагрудном кармане справа у него тикали часы. Тик-так, тик-так А еще от него пахло сиреневым мылом и невским ветром.
А мой папа?
От неожиданности Ольгу качнуло на неустойчивом табурете.
Что, твой папа?
Чем пах мой папа?
Ольга с трудом подавила рвотный комок. Память предательски воссоздала запах потного тела, мокрой псины, тухлого дыхания и алкогольного перегара. Отводя взгляд от лица дочери, она захлопала глазами, будто это могло смахнуть тошнотворное воспоминание. Она искала в мерзком ощущении лазейку, что могла бы вывести ее на ровную почву. «Псина, мокрая шерсть, шинель, да! Шинель! Потное тело, но холодные ноги, конечно! Это лучше, да! Саша лучше»
Ну?! Катя снова поймала блуждающий взгляд матери. Когда же Ольга смогла сосредоточиться на ее лице, заметила, что дочь так же хлопает ресницами, как и она.
«Повторюшка» подумала Ольга и улыбнулась. Приступ прошел.
Катюша, отчего ты такая нетерпеливая? Дай подумать Он был высокий, Ольга уже знала, что планирует врать. Пусть это ложь, но такая сказка будет греть душу маленькой Кате, а потом уж, он красивый, и его гимнастерка пахла свежестью весны, цветущей черемухой, а осенью шинель пахла теплом костра. У него одно сердце. Одно огромное сердце. Однажды он придет, ты еще, засоня, конечно, будешь спать, а когда откроешь глаза он уже будет рядом.
Да? Катя стала перетаптываться с ноги на ногу, теребить в руках подол платья. Но Ольга уже видела, в глазах дочери поселилась надежда. Ольге и самой очень не хватало такой надежды. Она гнала эту мысль, но Саша снова оказывался в ее голове. Ольга нежно сжала неуверенную руку дочери. Они были одинаково растеряны и одинаково хотели верить.
«Первый раз она так настойчиво спрашивала про него. Может, и не надо было сочинять сказку? Может, надо было правду: злодей, распутник, пьяница, убит твоей матерью? Нет! Нельзя такое говорить. Ни в семь, ни в двадцать. Это сломает мою девочку. Она над комарами-то убитыми плачет! Я все правильно сделала. С мечтой жить лучше» Ольга пыталась оправдаться перед собой. Опять пыталась, но опять не получалось. Она только больше ссутулилась, будто на плечи положили еще один кирпич.
Ольга поцеловала озябшие Катины пальчики:
Ну-ка одевайся! Полы холодные. Время Часы услужливо профальшивили десять. Видишь уже десять. Бегом умываться, и захвати наш хлеб из сеней. А я сейчас допишу и принесу кофе.
Шустрая Катя прыгнула на полосатый половичок, и, скользя ногами, дошаркала на нем до сундука с аккуратно разложенной для поездки одеждой. Ольга сначала хотела одернуть дочь за шалость, но умиление победило. Она с наслаждением наблюдала, как ловко шестилетка натягивала чулки, теплые панталоны, надевала платьишко; шнуровала отданные соседкой поношенные ботиночки. Как быстро же она выросла!
Валенки обувать? спросила она у замершей с улыбкой матери.
Да иди так. Не так уж там и холодно. Заодно пофорсишь в своих модных чибриках.
Ну ма-ам! Они не модные! Их же до меня весь пансион, наверное, носил! Катя смешно закатила глаза, явно подражая своим более взрослым подругам, и с удовольствием громко стукая каблучками, протопала на первый этаж в кухню.
Ольга развернулась к столику, размяла больные пальцы, пока перечитывала написанное, и добавила пару слов.
«Может и не надо было писать» подумала она, запечатывая конверт.
Пока Ольга искала по карманам своего пальто монетки для почтальона, на лестнице раздался шум: детские крики, смех и радостный финский. Застучали торопливые шаги, и в открытую дверь вбежала раскрасневшаяся Катя. Буханка за пазухой была надломана, а в подоле она придерживала что-то очень ценное. На мокрые ботики налип снег, значит успела и к финским соседкам забежать.
Катя метнулась к столику, высыпала на него ленточки, конфеты и какие-то железячки, положила сверху хлеб, подскочила к матери, что-то вспомнила и выбежала обратно. Ольга не успела даже пальто повесить.
Катя перегнувшись через перила закричала на финском:
Сама без обеда останешься!
Снизу раздались крики протеста, и до Кати долетела чья-то ушанка. Она взвизгнула, убежала в комнату, захлопнула дверь и прижала ее спиной.
Чего вы там обеды делите? Спросила Ольга, раздумывая, надеть уже пальто и спуститься к почтальону, или еще рано, и можно все же пальто повесить.
А говоришь, не знаешь финский! Победно заявила Катя, разбирая принесенные сокровища.
Ну почему, не знаю? Знаю кухонные слова какие-то. Точнее, понимаю. Сказать не могу. У них язык, как у лесных фей я так считала в детстве.
Значит, я фея? Катя зазвенела смехом, будто и вправду дитя из сказки. И все-таки странная ты. Перешла на финский. Родилась в Суоми. Суоманланнен, как я.
Мои мама и папа говорили на русском, моя няня тоже говорила на русском. У нас вся прислуга из русских была. Соседи тоже русские. Откуда мне было финский знать? Ольга, продолжая держать в одной руке пальто, задумчиво переложила хлеб с края стола на этажерку, чтобы Катя его случайно не смахнула, друзей, как у тебя, в моем детстве не было Ты посиди, я выскочу на минутку.
Ольга все-таки накинула пальто, зажала конверт и несколько пенни в ладонь и выскользнула за дверь.
Ей опять стало невыносимо тоскливо. Как тогда, в пятнадцать лет в Выборге, когда ее единственными товарками были лошадка Маревна и пачка столичных журналов. Она устала жить в Финляндии и сейчас. Язык действительно никогда ей не давался. Даже почтальону она может сказать только «здравствуйте», «спасибо», «до свидания».
Несмотря на то, что с ней была Катя, соседки-жилички, Ольга снова чувствовала себя чужой в этой стране. А ведь она отлично устроилась в Териоках по современным меркам! Работы не было, говорят, до самого Хельсинки. А у нее была! К тому же повезло взять комнату в пансионе у самого моря.
Почтальон, поклонившись, пошел к городу, держа велосипед за руль. Тонкие колеса вязли в снегу, подтаявшем на солнце. Ольга глядела на мокрые по щиколотку ноги молодого финна и представила, как ему сейчас холодно. Она тоже зябла. Или ее знобило от волнения.
Ольга сделала вдох пахло чем-то новым, свежим. Пахло молодостью, ее далекой юностью. Лед блестел на солнце совсем по-весеннему. Немногочисленные отдыхающие скользили вдоль берега на финских санях. И это было как-то по-особенному. Сегодня многое казалось особенным и каким-то бессмысленным. Хотелось бросить все и бежать на вокзал. Поесть и поболтать можно и дома! Но она сейчас соберется с духом и сделает все, как должно.
Ее все пугали, что в Ленинграде с работой еще хуже, статьи подсовывали, что там такая разруха, бандитизм, что жить невозможно, людей хватают на улицах. Но ей не было страшно. Чего греха таить, последние пару лет им с Катюшей здесь нравилось в спокойствии и уюте. Платили вполне прилично, в три раза больше. И работы в три раза меньше, чем в магазине у Юли Хенриксон в 1924 году. Да и все прочее. Вот после тех лет Ольге нечего бояться. Все как-нибудь устроится. Мир не без добрых людей.
«Лишь бы Катя и родители были рядом. А может и Саша Хотя нет. Конечно, Сашу не стоит беспокоить. Без меня ему лучше. И все-таки сегодня все особенное!» думала Ольга, поднимаясь на второй этаж с кофейником и кувшинчиком молока. Катя, не дождавшись матери уже терзала зубами горбушку.