Осознание, что я в прошлом, пришло быстро, еще в погранотряде. Стоило только увидеть полуторку с деревянной будкой вместо кабины, из которой бойцы вытаскивали какие-то ящики, прозвенел первый звоночек. Второй колокол ударил, когда мы проходили мимо старинного репродуктора-раструба передавали «Марш энтузиастов». Орлова бодро так пела про журавлей:
Эй, боец, я обернулся к пограничнику, что конвоировал меня, какой сейчас год?
Иди, не задерживайся! сержант ткнул меня дулом «мосинки» в спину.
продолжала петь Орлова:
Я тоскливо посмотрел в небо. Нет, журавлей там не было. «Строгий строй» нарушал тут только один я.
Меня завели в одноэтажный домик, на крыльце которого стоял часовой. Тоже пограничник в старой форме.
Внутри пахло армейкой гуталином, оружейной смазкой и портянками. По длинному коридору почти казарменной «взлетке» мы дошли до оббитой коричневым дерматином двери, рядом с которой висела доска с газетой «Правда». Я кинул быстрый взгляд. 8 июня 1941 года. «Блестящий успех займа», «Высокая активность советских колхозников», «Крайком партии об охране общественных земель» глаза выхватывали заголовки, мозг категорически отказывался воспринимать действительность.
Товарищ командир, нарушителя границы споймали. На третьем секрете, сержант распахнул дверь, подтолкнул меня внутрь аскетичного кабинета стол, два колченогих стула, шкаф с книгами. За столом сидел плотный, лысый старлей лет сорока, быстро что-то писал перьевой ручкой.
Заводи.
На меня уставились внимательные карие глаза.
Обыскивал?
Никак нет.
Карпов! старлей вспыхнул. Сколько раз говорил!
Виноват, товарищ старший лейтенант! сержант вытянулся по стойке смирно.
Обыщи.
Сержант с сомнением осмотрел мою грязную майку-алкоголичку, охлопал карманы рабочих брюк. Достал из голенища сапога алюминиевую ложку. Показал ее старлею.
Ясно. Два наряда вне очереди, Карпов!
Есть два наряда, лицо сержанта погрустнело.
Свободен. А вы присаживайтесь, лейтенант кивнул на стул. Как вас зовут, почему нет документов, с какой целью перешли государственную границу? По-русски вообще говорите?
Вопросы сыпались на меня как горох, но что отвечать я не представлял. Врать, что я польский пролетарий, сбежавший от новых хозяев Европы в Союз? Так я по-польски не говорю.
Почему молчите? Mowisz po rusku?
Может, вы представитесь? нарушил я молчание.
Отлично! лейтенант плотоядно заулыбался. Значит, по-русски все-таки говорите!
Ты не лыбься, командир! не выдержал я. Через две недели немцы будут ровнять твою заставу с землей. Гражданские есть в отряде? Женщины, дети?
Здесь вопросы задаю я! лейтенант перестал улыбаться, побледнел.
Увози детей и жен. Придумай что хочешь, но убери гражданских с заставы!
Лысый побарабанил пальцами по столу, задумался.
Так, давайте еще раз. Меня зовут Алексей Поперечный, я заместитель начальника славутского погранотряда. Представьтесь, назовите цель перехода границы.
Я замолчал, закрыл глаза. Все бесполезно. Они не поверят. Каждый день в «Правде» пишут, что мы с немцами друзья, у нас Пакт. А кто говорит иначе выкормыш мировой буржуазии, которая спит и видит стравить СССР и Германию. Кому поверит Поперечный? Мне или «всем радио станциям Союза»? Риторический вопрос.
Не хотите говорить? Что ж Придется передать вас следователям НКВД. Там по-другому разговаривать будут.
Поперечный пристально посмотрел на меня. Ага. Напугал ежа голой задницей.
* * *
Н-на! в ухо прилетел кулак мордатого энкавэдэшника. Я рухнул на пол, закрываясь руками. Их почему-то мне сковали наручниками спереди. Недорабатывают в органах. В голове зашумело, к горлу подкатила тошнота.
Встал!
Я поднялся с окровавленного пола, упал на табуретку. Отбивную из меня младший лейтенант делал уже второй час, перемежая избиения с угрозами и уговорами.
На кого работаешь? Кто приказал устроить провокацию на государственной границе?
Я потрогал через разбитую губу левый клык. Зуб качался.
Это ведь я только так, разминаюсь. Сейчас подойдет старший лейтенант Шилов у него разговор короткий, защемит тебе яйца в двери, сразу запоешь. Давай, колись
Двадцать второго июня, в четыре часа утра уставшим голосом начал опять рассказывать я, на Советский Союз нападет фашистская Германия. Вместе с союзниками.
Какими, бдь, союзниками?! закричал следователь. Что ты мне эту пургу гонишь?!
Румынией, Финляндией, Италией
Пилькин! В дверь заглянул коротко стриженный седоватый мужчина с двумя прямоугольниками старшего лейтенанта в петлицах. Ну-ка выйди на минутку.
Мой мучитель подскочил, заспешил на выход, грозя мне пальцем. Дверь захлопнулась, но я тут же рванул к ней, приложился здоровым ухом.
работаешь по-старинке! бубнили в коридоре. Нарком запретил такие методы в ходе следствия.
Товарищ старший лейтенант! Очень подозрительный субъект, имени своего так и не назвал, зато заливает про нападение Германии! Прямо ход всей войны придумал и пересказывает по пунктам.
Не сумасшедший?
Не похож. Скорее провокатор. Заслали к нам, чтобы поджечь по новой границе население Хотя кто ж его знает, я что, психиатр, что ли?
Ты вот что, Пилькин Отправь-ка его на освидетельствование в львовскую психбольницу. С конвоем! Если врачи подпишутся, что не псих, продолжим. Я сам его «поспрашиваю».
Глава 2
Ворота были закрыты. Энкавэдэшник, сидевший возле меня, высунулся из машины и закричал:
Эй, кто там, открывайте! в конце он дал петуха, что вызвало жизнерадостный смех его коллег.
Сходи ногами, Кондратьев, предложил ему пожилой усатый водитель. Сторож, наверное, спит где-то. Только мухой, нам еще из этого Кульпарка назад ехать, хотелось бы засветло.
Слышь, как тебя там, табачком не богатый? спросил водитель, когда Кондратьев, протиснувшись в полуоткрытую калитку, скрылся за яблонями, густо росшими сразу за забором.
Не курю, буркнул я.
У хитрована в кармане был здоровенный, наверное, стакана на два, кисет, а вот халявку поискать не стеснялся даже у такого зэка, как я.
Тут послышался голос Кондратьева, опять сорвавшийся на последнем слове. Ему отвечал чей-то хрипловатый баритон, оправдывающийся тем, что возле ворот целый день не устоишь и рабочему человеку положено сходить до ветру.
Ворота со скрипом открылись, сторож с вислыми казацкими усами придержал створку, и наша «эмка» заехала внутрь. За углом двухэтажного здания, недавно выбеленного, машина остановилась, и водитель сказал:
Приехали, землячок, тебе сюда.
Наконец-то я увидел, куда меня везли. Возле двери был прибит лист фанеры, на котором было аккуратно написано «Львівська обласна психіатрична лікарня». Как тот старлей и обещал. Ну да ладно, где наша не пропадала? Дурдом не тюрьма, выход найдется.
Оформили меня быстро, никакой волокиты. Больше всего времени заняло описание синяков и ссадин. Одна медсестра с линейкой мерила длину и ширину кровоподтека и диктовала это другой, которая, высунув язык от напряжения, записывала данные на большой лист. Большой список получился. Внушительный. Листок даже переворачивать пришлось. Определили в третий корпус, в отделение судебной психиатрии. Плавали, знаем. Знакомая процедура. Помнится, в пятьдесят девятом доктор Кузмин вел долгие беседы со мной, чтобы у суда не было никаких сомнений, что первый секретарь райкома партии был удавлен мною в полном сознании. Хороший доктор был, даже домашними пирожками угощал. Или будет? Тут и ученый запутается, где у меня прошлое, а где будущее.
Одно хорошо: на судебке никакого лечения не положено, только наблюдение, так что ни электрошок, ни инсулин, ни другие выжигающие мозги в пепел процедуры мне прописывать не будут. А за две недели с копейками я отсюда лыжи навострю ждать, пока придут немцы и начнут вместе с оуновцами радикально лечить психов с помощью свинца, не хочется.