Напившись чаю, друзья отсели от стола, придвинулись ближе к печке. Кирпичи ещё не прогрелись, пахли глиной и сыростью. Терентий, чуть помолчав, загадочно прищурил глаза и спросил у товарища:
Ты, Федя, в цирке бывал, чтобы со зверями, с верблюдами, или со слонами? С другими, тоже.
Нет. Не довелось, ни разу не бывал. Только по телевизору видел.
По телевизору и я видел. А вот как оно вживую, чтобы рядом? Чудно, наверное.
А что это ты цирком-то интересуешься? Мало тебе диких зверушек, ещё и ручных посмотреть захотелось?
Да так, интересно. Вот, если синичку, птаху малую, Терентий сжал кулак, показывая, какая малая бывает птаха, ежели синичку прикармливать каждый день, она же привыкает к тебе. Конечно, привыкает. Прилетать станет постоянно, зная, что её тут кормят, не обижают. Можно даже с руки приучить крошки брать. Можно ведь?
Знамо можно. Не пойму, ты птаху приручил, что ли?
Никого я не приручил. Просто рассуждаю с тобой. С руки станет крошки брать, без опасения, что ты её схватишь. Доверится, значит.
Ну. Фёдор пошкрябал ногтями по бороде, давно небритая щетина трещала. Значит, доверится. Она же малая, а мозгов вообще, считай, нет, вот и доверится.
Нет, Федя, не по глупости она доверяется. Не по глупости. У меня возле зимовья белка живёт. Давно живёт, ещё собаки живые были. Они по первости всё лаяли на неё, она сидит на нижнем сучке, смотрит на них, а они лают. А когда поняли, что я не собираюсь стрелять, и лаять не стали. На других лают, когда на охоту идём, а на эту не стали. Так она до того осмелела, что из собачьих мисок кашу подъедала. Собаки рядом лежат, посматривают на неё, а она прыг, прыг и в миску. Сторожится, конечно, не полностью доверяет собакам-то. Чуть что, прыг и на кедре, возьми её. А меня вообще не боится, понимаешь ты? Доверилась, значит.
Собак не стало, так она даже в зимовьё заходит. Веришь, нет, чуть дверь оставлю приоткрытой, она шмыг, и уже на столе. То сухарь грызёт, то конфету. Очень печенье любит, из руки может взять, веришь?
Терентий клонил на бок голову, придвигался ближе к товарищу, заинтересованно заглядывал в глаза, словно хотел убедиться, что тот верит.
Да верю я, верю, сам ухмыляется, хитро как-то, она, видно, тоже одинокая, вот вы там и сходите помаленьку с ума. Птички, синички, белочки.
Терентий поднялся, ковшом зачерпнул из ведра воды, налил в чайник, сунул его на раскалённую плиту. Чайник зашипел, струйка пролитой воды повисла каплями на донышке и теперь пузырилась и подпрыгивала, пока не испарилась полностью.
Не в этом дело, дорогой ты мой товарищ, не в этом. У одной эвенкийской охотницы в друзьях был старый глухарь. Можешь себе представить такое? Она его даже так и звала: Старик. Он её каждый день возле избушки встречал, когда она с охоты возвращалась. И так длилось много лет. А однажды не встретил. Не встретил, понимаешь. И на другой день не встретил, и на следующий. Она так расстроилась, что даже заболела. Ходила по тайге и искала Старика. Это называется дружба, Федя, привязанность, и доверие.
Чудности какие-то рассказываешь. А у самого глаза светом вспыхивают. Не иначе, как что-то случилось с тобой на охоте, или встретил кого. Или глухаря приручил.
Заладил своё: птички, синички. Терентий наполнил кружки свежим кипятком, добавил заварки. Снова придвинулись к столу. Вот, ещё слышал, будто бы один охотник волка вырастил. Воспитал, словно домашнего, и тот служил ему, верой и правдой.
Если с измальства, тогда конечно, тогда и не удивительно. С измальства любого басурмана можно в своей вере воспитать, и преданным будет, и верным.
Вот и я про то, а ты заладил: птички, синички.
Терентий вдруг притушил глаза, удержал себя, чтобы не наговорить лишнего, чтобы не рассказать, что же с ним в действительности случилось там, в далёкой тайге.
За окном слепило солнышко. По деревенским улицам уже несколько дней принимались журчать ручьи. Притихнут на ночь, покроются корочкой мягкого льда, а с самого утра снова разбухают, радуются весеннему теплу. Снег становился ноздреватым, приседал.
Ладно, Терёха, отдыхай, побегу я, а то меня старуха уже потеряла, наверное.
Фёдор торопливо шагал мимо окон, покачивал головой, чему-то загадочно улыбался.
***
Да, уж, случилось. Даже другу, пожалуй, что единственному другу не решился рассказать: не поверит. Скажет, что сбрендил.
И снова в голове крутились, как лента кино, события прошедшего сезона.
Завезли в угодья, как обычно, как все последние годы, на большом промхозовском водомёте, это лодка такая, на которой даже с большой загрузкой можно ходить почти по всем перекатам. Вот на этой лодке и завозили Терентия вместе с соседями с нижнего участка, братьями Тирскими. Сначала высадили их, выгрузив на косе напротив зимовья, а потом, ещё через двадцать километров и Терентия, тоже рядом с зимовьём.
Лодка, освободившись от груза, легко развернулась в протоке и заскользила вниз. Волны, от ушедшей лодки накатывали и накатывали на песчаный берег. Вода уже остывала, осень, поздняя осень. Чуть постоял, мысленно проводил лодку через первый перекат, его не видно, он уже за поворотом, и стал подниматься на берег, прихватив рюкзак. Хотел сразу дойти до зимовья, так сказать, поздороваться, но передумал. Рюкзак оставил у тропы, сам снова спустился, вытянул из кучи привезённых вещей чехол и собрал ружьё. Нашёл патроны. Тайга не любит слишком простецкого отношения к себе, не любит безответственности, она в любой момент может подарить человеку такой сюрприз, который тяжёлым грузом может остаться на всю жизнь. И спасибо, если этот сюрприз позволит человеку жить дальше.
С заряженным ружьём подхватил рюкзак и подошёл к зимовью. Дверь, которую он всегда оставлял на лето распахнутой, надёжно подпёртой, почему-то была наполовину прикрыта. В последние годы часто туристы появляются в угодьях, наверное, они прихлопнули дверь. В зимовье было душно, воздух застоялся. Снова широко распахнул дверь, подпёр лопатой, которая валялась тут же, под ногами.
Как будто всё было на своих местах, даже кастрюли, перевёрнутые друг на друга и неустойчиво составленные на печке, так и стояли. Матрас, подушка, завёрнутые в одеяло и подвешенные к потолку, висели не тронутые. Всё на месте, но что-то смущало Терентия, что-то было по-другому. Он снова крутнулся по зимовью, вышел. Всё спокойно, тайга радовалась появлению хозяина, улыбалась ему.
Повесил ружьё на деревянную спицу, специально для этого вбитую в стену зимовья, пошёл на берег, перетаскивать привезённые вещи. Когда в следующий раз зашёл в зимовье, сразу понял, что его смущало, что было не так. Под нарами, не под теми, на которых он всегда спал, а под другими, через стол, была огромная куча глины, просто огромная, высотой почти до самых нар.
Опять крысы завелись?
Однажды у него уже возникала такая проблема, когда из-за какой-то задержки с заброской пришлось держать приготовленные для тайги продукты в приспособленном складе. Тогда в продукты забралось несколько крыс и так они попали в тайгу, в зимовье. Они тогда тоже копали норы, вытаскивая на поверхность кучи глины. Благо, что Терентий быстро распознал непрошенных гостей и так же быстро отловил их. Иначе мог бы остаться вообще без продуктов на всю зиму.
И вот, снова под нарами огромная куча глины. Терентий вытащил из рюкзака фонарик, опустился на колени и полез под нары. Его повергло в шок то, что он там увидел. Даже и шоком не назовёшь, он впал в какой-то ступор, потерял дар речи. Выбрался назад, примостился на свои нары и сидел так с открытым ртом, забыв выключить фонарик. Под нарами была свежая, приготовленная к зимовке медвежья берлога.
Зимовьё, в котором Терентий столько лет охотился, в котором встретил и проводил столько зим, с которым сроднился даже и считал родным и собственным, на самом-то деле строили братья Тирские. Они тогда осваивали эти бескрайние просторы, захватывали свободные угодья и строились. Сила братьев и здоровье позволяли им творить чудеса, ломать тайгу на свой лад, строить зимовья из толстенных брёвен, даже не задумываясь, что на это потребуется поистине богатырская силушка. Зимовья строили высокие, чтобы ходить не пригибаясь, просторные, добротные лесные избушки.