Я видел «Литераторов», сказал Камиль. Это ведь ваша пьеса, Фабр?
Фабр обернулся, вытащил лорнет и всмотрелся в Камиля.
Чем меньше вы о ней упоминаете, тем лучше. О, как вспомню это каменное молчание. А затем свист.
А чего вы ожидали, написав пьесу о критиках? А освистывали даже Вольтера. Премьеры его пьес обычно заканчивались беспорядками.
Вы правы, согласился Фабр. Однако Вольтер нечасто задумывался, где раздобыть пропитание.
Я знаком с вашими сочинениями, настаивал Камиль. Вы сатирик. Мой вам совет: хотите достичь успеха подольститесь ко двору.
Фабр опустил лорнет, очевидно крайне польщенный. Хватило одной фразы: «Я знаком с вашими сочинениями». Он взъерошил волосы.
Продаться? Это не по мне. Да, я люблю пожить и не прочь заработать. Однако всему есть пределы.
ДАнтон нашел свободный столик.
Как же так? сказал Фабр, усевшись. Неужели прошло десять лет? Или больше? Говоришь: «Мы обязательно встретимся», но сам так не думаешь.
Правильные люди притягиваются друг к другу, сказал Камиль. Их видно, словно на лбу у них нарисован крест. Вот я, например, на прошлой неделе видел Бриссо.
ДАнтон не стал спрашивать, кто такой Бриссо. У Камиля было множество сомнительных знакомцев.
А теперь Эро. Я всегда его ненавидел, но теперь испытываю к нему другое чувство. Вопреки здравому смыслу, однако это так.
Эро судья, объяснил дАнтон Фабру. Он из богатейшей и знатнейшей семьи. Ему еще нет тридцати, красавец, много путешествовал, и все дамы при дворе добиваются его благосклонности
Какая мерзость, пробормотал Фабр.
Поэтому мы были несказанно удивлены, что он уделил нам целых десять минут. ДАнтон усмехнулся. Говорят, Эро воображает себя великим оратором и часами перед зеркалом разговаривает сам с собой в одиночестве. Хотя откуда нам знать, что он занимается этим в одиночестве?
Слуги не в счет, заметил Камиль. Аристократы не считают слуг за людей, поэтому не стесняются предаваться перед ними своим слабостям.
Зачем он репетирует? спросил Фабр. Надеется, что созовут Генеральные штаты?
Вероятно, ответил дАнтон. Может быть, он видит себя вождем реформ. У него просвещенные взгляды. По крайней мере, если верить его словам.
«Серебро их и золото не смогут избавить их в день гнева Господня», объявил Камиль. Книга пророка Иезекииля. И если читать на древнееврейском, очевидно, она о том, что Закон погубят жрецы, а синедрион старейшины. «Царь восплачет, и князь облечется печалию» и это непременно случится, если они и дальше будут вести себя, как сейчас.
Кто-то сказал:
Говорите тише, не то ваша проповедь привлечет полицию.
Фабр ударил рукой по столу и вскочил. Его лицо побагровело.
Цитировать Писание не преступление! воскликнул он. Хотя я не понял, что вы имели в виду.
За соседними столиками захихикали.
Не знаю, кто вы, вскричал Фабр страстно, обращаясь к Камилю, но я с вами!
О боже, пробормотал дАнтон. Только не поощряйте его.
ДАнтону при его габаритах трудно было бы выскользнуть из кафе незамеченным, поэтому он попытался сделать вид, будто пришел не с ними. Тебя незачем поощрять, думал он, ты создаешь неприятности, потому что не способен ни к чему другому, тебе нравится думать о разрушении снаружи, потому что разрушение у тебя внутри. Он отвернулся к двери, за которой лежал город. Миллионы людей, чьих мыслей я не знаю. Вспыльчивые и безрассудные, беспринципные, расчетливые, добродетельные. Те, кто читает на древнееврейском, и те, кто не знает счета. Младенцы, что ворочаются, словно рыбы, в тепле материнской утробы, и отрицающие время древние старухи, чьи румяна затвердели и сходят после полуночи, обнажая морщинистую кожу, а под кожей проглядывают пожелтелые кости. Монашки в рясах. Аннетта Дюплесси, терпящая Клода. Узники в Бастилии, вопиющие о свободе. Люди изуродованные и люди, слегка подпорченные, брошенные дети, что сосут жидкое молоко долга, моля о приюте. Придворные; Эро, сдающий Антуанетте плохую карту. Проститутки. Парикмахеры и писари, освобожденные рабы, дрожащие на площадях, и те, кто собирает таможенные пошлины в парижских воротах. Мужчины, что всю жизнь рыли могилы. Те, чьи мысли текут иначе. О ком ничего не известно и не может быть известно. Он оглянулся на Фабра.
Мой лучший труд еще не написан, сказал тот, обрисовав в воздухе размеры будущего труда.
Каков мошенник, подумал дАнтон. Фабр был на взводе, словно механическая игрушка, и Камиль смотрел на него, как ребенок, которому достался неожиданный подарок. Старый мир душит, и даже мысль о том, чтобы сбросить с себя его вес, утомительна. Утомляет всё: как тасуются убеждения, шелестят по столам бумаги, крошится логика, колеблются взгляды. Мир должен быть проще и жестче.
Люсиль. Бездействие имеет свои утонченные преимущества, но сейчас она думает, что пора подтолкнуть события. Детство осталось позади, она больше не фарфоровая куколка с соломенным сердцем. Мэтр Демулен вместе с матерью Люсиль потрясли основы ее бытия, как будто проломили кукле фарфоровый череп. С того дня тела обрели вес пусть их тела, не ее. Они были тверды и материальны. Она с болью ощущала их превосходство, но если она чувствовала боль, значит обретала плоть.
Середина лета. Бриенн, генеральный контролер финансов, занял у мэрии Парижа двенадцать миллионов ливров. «Капля в море», заметил мсье Шарпантье. Он выставил кафе на продажу, они с Анжеликой задумали перебраться за город. Аннетта, отдавая долг отличной погоде, выбиралась в Люксембургский сад. Когда-то она часто гуляла здесь с девочками и Камилем, но этой весной цветение имело кисловатый, несвежий запашок.
Люсиль проводила много времени с дневником: развивала сюжет. В самую обычную пятницу, когда ничто не предвещало перемен, мою судьбу принесли из кухни, надписанную моим именем, и вложили в мою невинную руку. Той ночью с пятницы на субботу я вынула письмо из тайника и вновь приложила к холодному кружеву ночной рубашки, примерно над моим трепещущим сердцем, пламя свечей дрожало, о, мои бедные чувства. Я знала, что к сентябрю моя жизнь изменится безвозвратно.
Решено, сказала она, я все-таки выйду замуж за мэтра Демулена.
Она бесстрастно наблюдала, как дурнеет мать, когда тонкая кожа на ее лице покрывается пятнами гнева и страха.
Ей придется учиться отстаивать себя в грядущих испытаниях. После первого столкновения с отцом она в слезах убежала в свою комнату. Недели летят, и ее чувства разгораются, и, вторя им, пожар вспыхивает на улицах.
Демонстрация началась у Дворца Сите. Адвокаты сгребли бумаги со столов и обсуждали, остаться внутри или пробиваться сквозь толпу. Уже появились жертвы: один или два убитых. Адвокаты считали, лучше пересидеть, пока демонстранты не разойдутся. Разругавшись с коллегами, дАнтон направился прямиком через поле битвы.
Раненых было очень много. Люди пострадали в давке, но были и те, кто схватился с гвардейцами в рукопашной. Хорошо одетый мужчина расхаживал по улице, демонстрируя всем желающим пулевую дыру в сюртуке. На мостовой сидела женщина, выкрикивая тонким и резким голосом:
Кто открыл огонь, кто приказал стрелять?
Несколько человек получили ножевые ранения.
Он нашел друга у стены на коленях. Камиль записывал. Человек, которого он слушал, лежал, упершись плечами в стену. Одежда на нем была изорвана, лицо почернело. ДАнтон не мог разглядеть, куда его ранили, но лицо под копотью застыло, а в глазах плескалась не то боль, не то изумление.
Камиль, позвал дАнтон.
Камиль посмотрел на его туфли, затем поднял мертвенно-бледное лицо и отложил бумагу, больше не пытаясь разобрать бормотание раненого. Затем показал на человека, который стоял в нескольких ярдах, скрестив руки, широко расставив короткие ноги и уставившись в землю.