Битва была окончена, петухов разняли, закладывающие без ссоры вынули половину ставки из шапки, другую оставляя хозяину белого вояки.
После первого поединка наступил второй и третий, и четвёртый, с всё возрастающим шумом, увеличивающимися ставками и более шумным весёльем жаков.
Среди других стоял в отдалении знакомый нам сирота Мацек, Мацек Сковронок, опёршись на руку, глазами правдиво следя за битвой, но мыслью, видимо, был где-то в другом месте. Среди общего веселья товарищей одно его лицо было грустным.
Посередине толпы зрителей раз и другой вылезала голова шляхтича в шарачковом капоте, которого мы видели перед костёлом, дающего Мацку милостыню. Казалось, он кого-то ищет в толпе неспокойными глазами, с волнением покачивая головой. Наконец он разглядел Мацка и стал медленно через собравшихся приближаться к нему.
С другой стороны кампсор Хахнгольд также поглядывал на Мацка, и если бы не то, что боялся пробиваться через стиснутых мещан, было видно, как хотел тоже к нему приблизиться, так как сверлил его глазами и беспокойно крутился.
Шляхтич в шарачковом капоте с немалым трудом добрался, наконец, до Мацка, и, медленно кладя ему на плечо руку, приветствовал его по-русски:
Szczos tobi skazu (Мне нужно кое-что сказать тебе).
Мацек живо обернулся и, увидев памятное лицо добродетельного человека, поклонился и улыбнулся.
Пойдём-ка в сторону, сказал Чурило.
Оба с немалым трудом пробились сквозь толпу и отошли в углубление под галерею, туда, откуда ничего увидеть было невозможно, никого также там не было.
Ну, как тебе повезло в Кракове? спросил Чурило.
Благодарение Богу, до сих пор всё удачно, я записался в бурсу, где имею приютик; жаки-братья приняли меня за своего, а хлеб насущный Бог посылает.
Ты не нашёл какой-нибудь службы, чтобы на хлеб заработать? спросил Чурило. Всё-таки безопасней было бы иметь, по крайней мере, уверенную ежедневную еду.
А кто же из нас в ней уверен? сказал Мацей. Вы знаете, нас много тут; больше слуг, чем службы, больше ртов, чем хлеба, и хотя один другому помогает, не каждый идёт спать сытым. Иногда молитва заменяет еду. Одного дня мы садимся петь под фигурой, под стеной кладбища, на второй ходим от двери до двери, в иной делимся с братьями, или они деляться. Иногда удаётся воды принести, двор почистить, с ребёнком посидеть для горожанина, это за ложку еды.
Nad syrotoju Boh z kalitoju, бормотал под носом русин, помните только: если даже вам и голодно, и холодно, и тяжело на свете, всегда нужно быть таким достойным. Чужое всегда вам будет чужим, хотя бы голод замучил. На Руси говорят: holod krade a dolh mutyt (голод крадёт, а долг мутит), но это некрасивая пословица.
Dobromu wsiudy dobre (доброму везде хорошо). Не бойтесь, czem rabiejesz, to chuze (чем больше боишься, чем хуже). В Господа Бога надежда. А ты из Руси? добавил он через минуту, сильно всматриваясь в мальчика.
Из Руси, сказал Мацек, опуская глаза.
И сирота?
Сирота.
А твои родители?
Нет родителей.
Но кто они были?
Я не знаю, сказал сирота потихоньку.
Чурило так смотрел ему в глаза, что Мацек был вынужден опустить взор.
И где же скрывался?
На Руси.
А именно?
Простите меня, сказал Мацек, задавленный вопросами, для вас это безразлично, а мне прошлые времена как-то грустно вспоминать.
Чурило крутился, смотрел, покивал головой.
Ты знал мать? спросил он.
В глазах ребёнка были слёзы и, вытирая их рукавом, он ничего отвечать не мог.
Не называли тебя иногда раньше другим именем? добросил упрямый русин.
Не помню.
Гм! Гм! Хорошо, что лишь бы кому не доверяешь и не болтаешь без нужды, но, мой дорогой, я не просто интересуюсь, я что-то, может, о тебе знаю, о твоих и
Мацек уставил глаза ещё полные слёз на старика и живо сказал:
А! Пане, этого не может быть, это не может быть..
А ещё больше испуг, чем радость, был виден на лице ребёнка. Чурило, между тем, уже молча развязывал кошелёк; достав из неё немного денег, тайно, оглядевшись вокруг, он отдал их Мацку.
Сохрани на голодное время, а если тебе будет очень плохо, очень тесно, и нужна тебе будет помощь, спроси о русине Чуриле, здесь все его знают. Тебе покажут дом, в котором я живу.
Слушай-ка ещё, добавил он снова, оборачиваясь, не разговаривал с тобой тут, в Кракове, кто-нибудь, не спрашивал и не одаривал, кроме меня?
Мацек начал вспоминать.
Кажется, никто. При въезде в город какая-то торговка, потом какой-то еврей, кампсор.
Хахнгольд?
Возможно.
Остерегайся его и ничего ему не говори!
Сказав это, он приложил к губам палец.
А что же я мог бы ему поведать?
Czort ne spyt! сказал Чурило. Дудка играет, ничего не знает, дударь мучит, а всё знает.
Сказав это, он быстро ушёл, потому что в эти минуты увидел глаза Хахнгольда, уставленные в него и ищущие, с кем бы поговорить. Мацек двинулся из города, не зная ещё, что делать, когда услышал за собой призыв:
Мацек, Мацек!
Он обернулся: рукой и головой звал его к себе жак, настоящий разбойник, как видно было по первому взгляду.
Знали его в городе под именем Урвис (сорванец), забыв даже, как звался по отцу и матери. Урвис был родом из Кракова, сирота, родители его были богатыми, их уничтожил пожар; мать, бросившись в пламя за ребёнком, заслонив его собой от огня, спасла единственного сына, а сама, ужасно обгоревшая, спустя несколько часов умерла. Отец обезумел и окончил жизнь жалко, волочась по улицам, каждую минуту крича: «Горит! Горит!» На какое-то время перед смертью к нему вернулось сознание, когда он увидел настоящий пожар, а воспоминание о потерях, какие понёс, ускорило его конец. Пока жил, носил сына на руках, бегая от улицы к улице и крича по-своему: «Горит! Горит!» После его смерти остался сирота на милость, без родственников и опеки. Достойная бедная мещанка взяла его к себе, делилась с ним бедным кусочком хлеба, пока не умерла. После её смерти уже подросший Урвис, естественно, стал жаком, легко вписался в бурсы, потому что все, помня несчастного отца и смерть матери, помогали сироте.
Но в памяти ребёнка ничего не осталось от страшного прошлого. Предоставленный сам себе, избалованный некогда матерью, потом опекуншей, он стал очень своенравным ребёнком, заводилой во всех жаковских проделках, всех битвах, уличных зацепках и переполохах. Живой, хладнокровный, ловкий, лживый, жадный, побуждал других к плохому, а сам, кажется, думал только всю жизнь что бы натворить. Он бросался в самые опасные проделки и выходил из них целым; не было ни более остроумного изобретателя, ни более ловкого исполнителя среди жаков, чем он.
Евреи боялись его как огня, торговки ругали и грозили, сколько бы раз он не попался им на глаза, мещане, увидев его волочащего домой колесо, удваивали бдительность у дверей и окон.
Урвису было уже около двадцати лет и усы начали пробиваться. Будучи одним из самых старших жаков, по праву старшинства он представлял над младшими неограниченную власть, управлял детьми, приучал к плохому; а если кто не хотел его слушать, того один или с товарищами он бил и преследовал. Все боялись Урвиса, Урвис никого. Оборванный, грязный, в рваной одежёнке, подпоясанной ремнём, в шапке, надетой на уши, плечистый, сильно сложенный, загорелый, с чёрными глазами, с тёмными волосами, с палкой, неотступным товарищем, в руке, он пробегал улицы, свистя и бросая быстрый взгляд направо и налево, на ларьки, на шинки, на красных девушек.
Его сердце дико билось при виде каждой женщины; щёчки краснели, кровь кипела. За улыбку, за словечко в огонь бы прыгнул, за поцелуй дал бы себя четвертовать. Мечтал о женщинах, думал только о них и гонялся только за ними.
Но, хотя красивый и молодой, потёртого жака везде отталкивали. Старые пословицы говорили: «Больше, нежели рака, опасайся жака». «Бумагу к воде, перья к огню, а жака к жене не приближай».