А теперь яхонты вон горят на лозах, теплые, в нежном мате золотится «чауш», розовая «шасла», «мускат» душистый как смородина черная «мускат» черный, александрийский На целую неделю сладкого хлеба хватит! цветного хлеба!..
Я иду по рядам, выбираю на суп листочки, осматриваю грозди. Ночью собаки были погрызли и разбросали. Голодные собаки? Вряд ли: собаки все ночи пируют в балке, где пала лошадь. Я слышал, как они там рычали. Конечно, это курочки и павлин день за днем добивают мои запасы.
Пусть винограда мало, но как чудесно! Ведь это мой труд, последний. Весной я окопал каждую лозу, выломал жировые плети, вбил колья в шифер и подвязал побеги. Тогда как это давно было! у этого кривого кола я сидел, смотрел на синюю чашу моря, глядевшегося в прорыве. Пылала синим огнем чаша. Великий ее создал: пей глазами!
И я ее пил сквозь слезы.
Хлеб насущный
Я подымаюсь из балки с ворохом виноградных листьев.
Хлеб насущный!
С добрым утром!
А, голосок знакомый! Стоит босоногая Ляля за кипарисом восьмилетка, косит глазом. На ней единственная ее белая кофточка и красная юбка, с весны самой. Прозрачная она, хрупкая, беленькая, хоть и всегда на солнце. Светлые глазки ее стреляют русские глазки, умные. К Бабугану стрельнули и поймали:
Глядите, автомобиль на Ялту! Вчера целых три прикатило! Это зеленых ловят
Все-то знаешь! А кто такие эти зеленые?
А которые не сдаются в лесах по горам хоронятся я знаю.
Крутится по лесным холмам облачко, бежит дальше. Доносит трескуче-дробно: катит автомобиль невидный.
Перескочили на виноградник:
Глядите-ка, опять в винограднике Павка был! Перышко потерял А у вас сегодня Тамарка миндаль сжевала!..
Значит, миндальное молоко будет.
Смеется Ляля слабым смешком, не как раньше. А глаза не смеются выискивают дали. И глаза светло-синие, как дали.
У Минца корову вчера угнали говорит Ляля робко.
Слыхал. А Безрукий рыженькую собачку съел?
Какая к вам-то все прибегала, хвостик букетиком. Поляк что ему! Они все есть могут. Он и кошку у него заманил! Ей-богу! спешит сообщить Ляля. У него клетка есть, с такой гирькой на ночь привесит конятинки хлоп! Слесарь Мне, говорит, теперь наплевать на голод, кошками премудрую. А что, вкусные кошки?
Ничего будто. А ты как ела сегодня?
Ели нетвердо говорит Ляля и смотрит в балку.
Та-ак Значит, ели Верно?
Вот придет няня краснеет она, катает ногой кипарисовую шишку. Давайте я понесу Листу-то ско-олька-а!
Она ни за что не скажет, что не ели, что понесла няня продавать коврик.
А Рыбачиха-то не сдюжила, продали корову-то, Маньку! У них очень семейство большое, ребят что опят
Она говорит, как взрослая всегда серьезна. Пытливая у ней голова: все знает, что делается в округе, в городке, у моря.
Еще что скажешь?
Она смущенно стоит у порога кухни, трет одну ногу о другую, следит, как кромсаю лист.
Индюшка-то ваша вчера у доктора на тычке была, чашку в кухне расколотила!.. косит Ляля на меня глазом, не поговорю ли с ней об индюшке, но я молчу. Поинтересней надо? А у Вербы-то какое горе!
А что такое?
Она вспыхивает, поблескивает глазами: она довольна. Складывает на груди руки, как ее мать-няня, и начинает сокрушенно:
А как же этой ночью у них гуся украли!
Да ну-у?
Украли, как же и голоску не подал. Да гляньте воньте только один гусь гуляет!..
От кухни всю Вербину горку видно. Верно: один только гусь гуляет. За ним павлин ходит, землю долбит.
Ох, некому больше, как дядя Андрей шепотком говорит она и глядит через балку: за пустырем павлиньим не видная за горбом Тихая Пристань. Уж такой-то вредный мужик! Некому, как ему. Слышим ночью уж так-то жареным гусем пахнет, не продыхнуть. А это к нам ветерком наносит, от них ведь ветер-то по ночам, от Бабугана Так-то шкварочками да сальцем ужас!
Я слышу, как во рту у Ляли полно слюны, как она делает горлом. Надо ее отвлечь:
А что такое случилось учительница вчера Вербе-ненка отчитывала? Не слыхала?
Да как же! оживляется Ляля и опять подбирает руки. Идет Прибытка, учительница из городу шла. Идет Амидовым виноградником, а уж к ночи было. А она плохо видит, в пинснях Собаки, сперва думала А как пила хрипит! Подошла поближе, глядит а это Вербенята озорники хо-о-о-ро-шую грушу пилят! Садовую грушу. Бэру вот такие на ней груши! Ну, а теперь никакого порядка, все плетни разворочены, хоть скрозь гуляй «Вы что тут делаете?! Разве можно пилить садовое дерево?!» как заругалась! Они ти-кать! Ведь не можно садовое дерево? Сколько уходу было А стра-ху нет. Уж она их начитывала!..
Вот что, газетка Вот тебе маленькая лепешка поделишься с Володей.
Она вся вспыхивает и пятится, а глаза не могут оторваться от лепешки. Она даже отмахивается в испуге:
Ай, что вы да не надо, что вы Ну, зачем же не надо. У нас же есть же
Ее надо поймать за плечо и дать насильно.
Ну, зачем это у самих мало Ну, спасибочко вам Ба-льшое спасибо! ба-а-льшое смущенно захлебывается Ляля, разглядывая лепешку, и все пятится, пятится в кипарис.
Сначала она отходит тихо, сдерживает себя, и вдруг, помчится-помчится! Мелькнет за кипарисами красная юбочка, голые ноги, отшлифованные загаром, блеснут у обрыва в балку и слышится придушенный голос: «Володя! Володичка!» Я знаю, что сейчас появится на моей границе, за колючей оградой, пятилетний белоголовый Володя благодарить. Вежливости их учит старая барыня, жившая в Париже Вот уж и появляется он под своими дубками, за моим садом, в белой, пестро заплатанной рубашке, в штанишках наполовину коричневых, из барыниной кофты, наполовину своих, белых, кричит звонко-звонко:
Ба-а-ль-шо-е!.. спа-сибочко ба-аль-шо-е!
Есть еще детские голоски, есть ласка. Теперь люди говорят срыву, нетвердо глядят в глаза. Начинают рычать иные.
Я выпускаю кур, индюшку с курочками. Отныне и до пусть до завтра! это наше родное, кому открываешь душу. Свидетели нашего умирания. Все поверяешь им, и они так умеют слушать!
Проволочным крючком, через отдушину наверху, вылавливаю я кол, подпирающий изнутри дверку, хитрый запор голодного времени! и с гулом сыплется на меня онемевшая за ночь птица.
Живы, мои родные! С новым утром!
Они кипят под ногами, не давая ступить, заглядывают в лицо и в руки. Зерна! Зерна! Они бегают за мной стайкой, вывертывают шейки, не чуя, что под ногами, спотыкаются на бегу, подпрыгивают, как собачки, мечутся в беспокойстве: поставят ли перед ними чашки? Носится поджарая, подтянутая индюшка бутылочка на ножках:
Пуль-фье пуль-фье
Эх вы, горевая птица! Ты, беленькая Торпедка, совсем ослабла: стоишь, пленкой затягиваешь глазки И ты, Жемчужка, невеселая. А ты, Жаднюха, упомнила оставленную вчера кефалью головку, которую принесла из балки, всеми исклеванную, и так же упрямо долбишь. Поди ко мне на руки, маленькая, пошепчи на ухо А, ты засматриваешь в кармашек, где, помнишь, когда-то лежали зерна Там когда-то и часы лежали Вот, есть у меня для тебя немного Ну? Раз, два десять двенадцать зерен! Чего же не долбишь в пустую руку? Ну, что же мне вам сказать? Какую новость? Вот. Дошло и до вас дело. За горкой внизу живут «дяди», которые любят кушать и курочек любят кушать! Как бы не пришли за вами, отбирать «излишки»! Пять курочек еще можно, а у меня вас больше. Вот, пожалуй, и отберут у меня «излишки» Ну, не будем думать.
Я даю им пареный лист в чашках. Они дерутся из-за него, вытаскивают мохрами, прячут, давятся, набивают зобы. Стоят и долбят в пустые чашки. А ястреба уже стерегут по балкам.
Смотрю я, думаю, вспоминаю хочу осмыслить Сон кошмарный? В плен к дикарям попался?.. Они все могут! Не могу осмыслить. Я ничего не могу, а они все могут! Все у меня взять могут, посадить в подвал могут, убить могут! Уже убили! Не могу осмыслить (или я одичал, разучился думать? разучился мыслить?!). А для чего теперь нужно мыслить! Мыслить, и вот на одной чашке с ними
Я слышу сигнал, неистовый голос Ляли, только она так может: