Бурей задрало железо пришлось навалить по углам камни. Кровельщика бы надо И кровельщика, пожалуй, не осталось. Нет, старый Кулеш остался: стучит колотушкой за горкой, к балке, выкраивает соседу из старого железа печки. В степь повезут выменивать на пшеницу, на картошку Хорошо иметь старое железо!
Стоишь смотришь, а ветерок с моря обдувает. Красота какая!
Далеко внизу беленький городок с древней, от генуэзцев, башней. Черной пушкой уставилась она косо в небо. Выбежала в море игрушечная пристань скамеечка на ножках, а возле скорлупка-лодка. Сзади плешиной Чатырдаг синеет, Палат-Гора Там седловина перевала выше еще и смотрит вихром Демерджи. Орлы живут по ее ущельям. Дальше светлые цепи голых, туманно-солнечных гор Судакских
Хорош городок отсюда в садах, в кипарисах, в виноградниках, в тополях высоких. Хорош обманчиво. Стеклышками смеется! Ласковы-кротки белые домики житие мирное. А белоснежный Дом Божий крестом осеняет кроткую свою паству. Вот-вот услышишь вечернее «Свете тихий» Я знаю эту усмешку далей. Подойди ближе и увидишь Это же солнце смеется, только солнце! Оно и в мертвых глазах смеется. Не благостная тишина эта: это мертвая тишина погоста. Под каждой кровлей одна и одна дума хлеба!
И не дом пастыря у церкви, а подвал тюремный Не церковный сторож сидит у двери: сидит тупорылый парень с красной звездой на шапке, зыкает-сторожит подвалы:
Эй!.. отходи подале!..
И на штыке солнышко играет.
Далеко с высоты видно! За городком кладбище. Сияет на нем вся прозрачная, из стекла, часовня. Какая роскошь не разберешь, что в часовне: плавится на ее стеклах солнце
Обманчиво хороши сады, обманчивы виноградники! Заброшены, забыты сады. Опустошены виноградники. Обезлюжены дачи. Бежали и перебиты хозяева, в землю вбиты! и новый хозяин, недоуменный, повыбил стекла, повырывал балки повыпил и повылил глубокие подвалы, в кровине поплавал, а теперь, с праздничного похмелья, угрюмо сидит у моря, глядит на камни. Смотрят на него горы
Я вижу тайную их улыбку улыбку камня
Сереет под Демерджи обвал когда-то татарская деревня. Века глядела гора в человечье стойло. И показала свою улыбку швырнула камнем. Да будет каменное молчание! Вот уж идет оно.
Что, Тамарка? И ты, бедняга, попала в петлю А примириться не хочешь: упрямо стучишь копытом, бьешь головой в ворота! Похудела же ты, бедняга
Она тупо глядит на мою поднятую руку стеклянными глазами, синими с неба и ветряного моря. Да куда же еще идти?! Ее бока провалились, выперло кости таза, а хребет заострился и изъеден кровопийцами мухами и слепнями. Сочится сукровица из ранок: там уже свербит червивое потомство, зреет в теплоте язвы. Вымя ее вытянулось и потемнело, подсохли-поморщились сосочки: ничего не вытянут из нее сегодня хозяйские руки.
Ступай же нету!..
Она не верит. Она же знает великую силу человека! Не может она понять, почему не кормит ее хозяин
И я не могу понять, Тамарка Понять не могу, кому и зачем понадобилось все обратить в пустыню, залить кровью! А помнишь, еще недавно каждый мог тебе дать кусок душистого хлеба с солью, каждый хотел потрепать твои теплые губы, каждый радовался на твое ведерное вымя. Кто же это выпил и твои соки? Каждую весну ты носила, а теперь ходишь пустая и не прибавила на рогах колечка!..
В ее стеклянных глазах я вижу слезы. Немые, коровьи слезы. Голодная слюна тянется-провисает к колючей ажине, которую она жевала. С усилием отрывает она глаза от кукурузы, поворачивает от калитки и смотрит в море. Синее и пустое. Она его хорошо знает: синее и пустое. Вода и камни.
Смотрю и я Сколько хочешь смотри и так, и этак.
Прямо смотри: не видная Азия, Трапезунд. Там Кемаль-Паша воюет со всеми народами на свете; побил и греков, и англичан, и французов, и итальянцев всех побил-потопил в славном турецком море.
Пошептывают прижухнувшиеся татары:
Це-це-це Кемал-Паша! Крым идет пылымот стрылят, балшивит тикал! Хлэб будит, чурэк-чебурэк баряшка будыт Балшой чилавэк Кемал-Паша! Наш будыт
Вправо Босфор далекий, Стамбул Великий. Там горы хлеба и сахара, и брынзы, и аравийского кофе, и баранов
Влево, в утренней дымке, земля родная, кровью святой политая
Ни дымочка на синей дали, серебрятся течения Одна голубая парча на солнце.
Мертвое море здесь: не любят его веселые пароходы. Не возьмешь ни пшеницы, ни табаку, ни вина, ни шерсти Съедено, выпито, выбито все. Иссякло.
А солнце пишет свои полотна!
Фиолетовый пляж розовым подержался, теперь бледнеет. Накалится засветится. К ночи с холоду посинеет. А вот и она синь-бель: вскипает с играющего моря. Нет ни души на гальке, пятнышка нет живого. Прощай, расцветка!
Ни татарина меднорожего, с беременными корзинами на бедрах груши, персики, виноград! Ни шумливого плута-армянина из Кутаиси, восточного человека, с кавказскими поясами и сукнами, с линючими чадрами кричащих красок утехой женщин; ни итальяшек с «обомаршэ», ни пылящих ногами, запотевших фотографов, берущих «с веселым лицом» у камня, лихо накидывающих черный лоскут суконный, небрежно-важно разбрасывающих «мерсис»! И уральские камни сгинули, и растаяли бублики за копейку, и раковинки с «Ялтой» китайской тушью, и татары-проводники в рейтузах синей «диагонали», с нафабренными усами, с бедрами Аполлона из Кор-бека, со стеком за лаковым голенищем, с запахом чеснока и перца. Ни фаэтонов в пунцовом плисе, с белыми балдахинами, вздувающимися на бойком ходу, с красными язычками в бисерной мишуре-сверканье, с конями и шерстяных розанах, с крымскими глухарями из серебра звоном бахчисарайским, щеголевато-мягко несущихся мимо просыпающихся утренних вилл в глициниях и мимозах, в магнолиях и розах, и в винограде, с курящеюся поливкой, с душистой прохладой утра, умело опрысканного садовником. Ни широких турок, мерно бьющих новые плантажи, крепкожильных, с синими курдюками, с полудня засыпающих на земле у камня. Ни дамских зонтиков на песке, жарких цветов полудня, ни человеческой бронзы, которую жарит солнцем, ни татарского старичка, сухого, с шоколадной головкой в белой обвязке, мотающегося на коленях к Мекке
Не ты ли сожрало, море? Молчит, играет.
Кому продавать, покупать, кататься, крутить лениво золотистый табак ламбатский? Кому купаться?.. Все иссякло. В землю ушло или туда, за море.
Смотрят в пустой песок выбитыми глазами дачи. Тянут бакланы в море, снуют-плавают их цепочки.
Одно увидишь на побережной дороге ковыляет босая, замызганная баба с драной травяной сумкой, пустая бутылка да три картошки, с напряженным лицом без мысли, одуревшая от невзгоды:
А сказывали все будет!..
Прошагает за осликом пожилой татарин, гонит с вьючком дровишек, угрюмый, рваный, в рыжей овчинной шапке; поцекает на слепую дачу, с вывернутой решеткой, на лошадиные кости у срубленного кипариса:
Це-це-це ах, шайтаны!..
И вспомнит: носил сюда петухов в сезоны, черешню, виноград, груши было время! А теперь и соли купить не с чем.
А то пропылит на мухрастой запаленной лошадке полупьяный красноармеец, без родины без причала, в ушастом шлыке суконном, в помятой звезде красной-тырцанальной, с ведерным бочонком у брюха пьяную радость везет начальству из дальнего подвала, который еще не весь выпит.
Так вот какая она, пустыня!
Смеется солнце. Поигрывают тенями горы. Все равно перед ними: розовое ли живое тело или труп посинелый, с выпитыми глазами вино ли, кровь ли И этому верховому звездоносцу. Остановится перед разбитой виллой, глядит-пялит заспанными глазами чего такое?.. Приметит стеклышко никак цело! Наведет-нацелит:
А-а, едренать
Еще нацелит
Но куда же пойдет Тамарка?
Она тянет-вытягивает мордочку и мычит, протяжно на море. В синее и пустое. Еще мычит, и еще И уходит через дорогу в балку. Задумывается над сочным молочаем: не съесть ли?.. Фыркает и отходит: чует коровьим нюхом эти острые молочаи-боли от них вымя сочится кровью.