Члены Отделения этнографии ИРГО были особенно заинтересованы в изучении недавнего «взрыва национализма» среди народов Азиатской России. Большевики уделяли все внимание национальным движениям на западных окраинах, а этнографы смотрели на восток; когда этнографа и члена Отделения этнографии Льва Штернберга в 1910 году попросили написать статью о «национальных движениях в Российской, Германской и Австро-Венгерской империях», он решил сосредоточиться на коренных жителях («инородцах») Киргизской степи (часть современного Казахстана), Туркестана и Сибири74. Для этнографов вопрос стоял так: каким образом инородцы империи приобрели национальное самосознание без прямого влияния европейской национальной идеи? В статье 1909 года Ольденбург рассуждал о том, что в Азиатской России национальный вопрос связан с колониальным: русская колонизация привела к подъему национализма на востоке страны75. Штернберг выражал сходное мнение. Он отмечал, что события 1905 года позорное поражение в войне с «маленькой Японией» и последовавшие демонстрации по всей империи дискредитировали «старые порядки» и послужили катализатором для «национального самовыражения» в Азиатской России. Но он доказывал, что проводимая царским правительством колонизация и русификаторская политика предшествовавшего десятилетия послужили более фундаментальными причинами «национального пробуждения» на Востоке76.
Штернберг поделил инородцев на две группы. Первые жили в регионах, отдаленных от центра (например, в Туркестане), и вплоть до введения новой имперской колонизационной политики пользовались относительной экономической и культурной независимостью. Согласно Штернбергу, у этих инородцев национальное самосознание развилось как непосредственный результат колонизации их земель. Он приводил в пример племена Киргизской степи, которые давно имели общие «язык, быт и верования», но не считали себя «единым народом» или «народностью», пока русская колонизация не поставила под угрозу их учреждения, земли и доступ к воде77. Штернберг утверждал, что буряты «начали сознавать себя народом» также ввиду российского колониального угнетения: пока русские не попытались захватить их землю, буряты «составляли собою агрегат родов, племен, но не народ»78. Вторую группу Штернберг описывал, в противоположность первой, как инородцев, живших вперемежку с русскими в регионах, давно включенных в империю (таких, как Поволжье). Согласно Штернбергу, эти инородцы сталкивались примерно с теми же экономическими проблемами, что и русские крестьяне, и не видели в «земельном вопросе» колониального угнетения. Он утверждал, что на развитие у них национальных чувств повлияли другие вещи, например языковая русификация и принудительное крещение в православие79.
Этнографы, как и большевистские лидеры, считали национальные движения реакцией на экономическое и политическое угнетение. Штернберг указывал на примечательное отсутствие национального сепаратизма в Азиатской и преобладающей части Европейской России и утверждал, что большинство нерусских хочет расширения своих экономических и культурных прав, а не независимости от империи80. (Как и Ленин, он считал, что угроза сецессии минимальна.) Но большевики обсуждали потенциальную роль национальных движений в социалистической революции, а Штернберг и его коллеги мечтали о более либеральной версии Российской империи. Этнографы предполагали, что царский режим может предотвратить подъем национального сепаратизма, ставшего серьезной проблемой в Австро-Венгерской империи, если изучит и удовлетворит потребности своих нерусских подданных81. Они видели себя в новой роли заступников нерусских национальностей и поборников «объединенной России»82.
Этнографы обсуждали эту возможную новую роль в декабре 1909 года на XII Съезде русских естествоиспытателей и врачей в Москве. Видные члены ИРГО Дмитрий Анучин, Владимир Богданов и Всеволод Миллер участвовали в работе этнографической подсекции съезда, где люди, которые определили себя как «профессиональные этнографы», пестрая группа, включавшая антропологов, географов, статистиков и лингвистов, говорили о необходимости предоставить им более существенную роль в деле изучения и управления империей. Противопоставляя практическую ориентацию европейских и американских этнографов собственному «академизму», они призывали к серьезной реформе своей дисциплины83.
На первый взгляд комментарии этнографов кажутся неискренними. Многие российские этнографы играли важную роль в мероприятиях государства по категоризации населения и прославлению империи. Некоторые члены Отделения этнографии, например Вениамин Семёнов-Тян-Шанский и Серафим Патканов, служили в Центральном статистическом комитете МВД, участвовали в планировании и проведении Всероссийской переписи 1897 года. Другие члены комиссии, включая Анучина, организовывали крупномасштабные этнографические выставки в России и за рубежом, на международных ярмарках, таких как Всемирная Парижская выставка84.
Но этнографы ИРГО которые ездили по всему миру, участвовали в международных конференциях и читали европейские и американские научные журналы считали, что вносят гораздо меньший вклад в дела империи, чем их коллеги в Западной Европе. И это было отчасти правдой. МВД клеймило этнографию (с ее вниманием к национальности) как «рассадник сепаратизма» и считало профессиональных этнографов (высказывавшихся за уступки нерусскому населению) политически неблагонадежными, тем более что Штернберг, Владимир Богораз и некоторые другие эксперты занялись этнографией, будучи сосланными в 1890‐х годах в Сибирь за антиправительственную деятельность85. По этим и иным причинам царь и его министры обращались за информацией о населении к местным генерал-губернаторам и военным статистикам, а не к профессиональным этнографам86.
Но верно также, что российские этнографы идеализировали положение своих европейских коллег, зачастую преувеличивая роль британских и французских антропологов в колониальных проектах их государств. Несомненно, европейские антропологи из целого ряда стран обеспечивали колониальные власти этнографической информацией и помогали своим правительствам вырабатывать «формы управления покоренными народами»87. Но Ольденбург и Штернберг вдохновлялись европейскими дискуссиями о «прикладной антропологии» и «прикладной этнографии» задолго до того, как эти области четко оформились. Штернберга, по-видимому, вдохновляло намерение британского правительства учредить Имперское бюро антропологии проект, который в то время ничем не закончился88.
На съезде 1909 года Штернберг предложил, чтобы российское правительство учредило свое собственное этнографическое бюро на основе европейской модели, которое проводило бы исследования по всей империи и составляло бы карты для официального пользования89. Штернберг уверял своих коллег, что бюро такого типа может работать на либеральную повестку, обеспечивая Думу информацией, необходимой для улучшения условий жизни инородцев империи. Другие этнографы не испытывали восторга от этого предложения, предупреждая, что их собственные цели неизбежно будут подчинены целям царской бюрократии. Анучин выступал с наиболее громкой критикой, утверждая, что правительственное этнографическое бюро приведет к потере профессиональной автономии. После не слишком продожительных прений большинство поддержало Анучина и отвергло предложение Штернберга90.